ЛИРИКА

ЧУЛАН

САКИ

Детей в качестве особого поощрения должны были отпустить на пляж в Джегборо. Николаса с собой не взяли — он был наказан. Еще утром он отказался от молока на том, казалось бы, несерьезном основании, что в молоке лягушка. Люди старше, умнее и лучше его говорили, что в молоке никак не может быть лягушки и что нечего говорить глупости. Он, однако, продолжал твердить свое и с большими подробностями описывал окраску выдуманной им лягушки. Самое печальное было то, что в миске с молоком, которую подали Николасу, и вправду оказалась лягушка. Стал бы он зря говорить, ведь это он сам ее туда посадил. Его проступок, состоявший в том, что он поймал в саду лягушку и посадил ее в миску с молоком, был раздут до невероятных размеров. Николас особо отметил то обстоятельство, что люди старше, умнее и лучше его, как выяснилось, могут глубоко заблуждаться насчет того, в чем, как им кажется, они уверены.
— Вы говорите, что в молоке никак не может быть лягушки, но ведь она там есть, — повторял он с настойчивостью опытного тактика, который не собирается сдавать облюбованных позиций.
И вот его двоюродного брата и сестру и совершенно неинтересного маленького брата должны были в этот день отвезти на пляж в Джегборо, а он остается дома. Тетушка его двоюродных брата и сестры, вообразившая, что по этой же причине она и ему приходится теткой, выдумала поездку в Джегборо, чтобы поразить Николаса удовольствиями, которых он по справедливости лишился вследствие скверного поведения за завтраком. Когда кто-то из детей впадал в немилость, она обыкновенно придумывала что-нибудь веселенькое, чего провинившегося можно было безжалостно лишить. Если какой-либо проступок совершали все дети разом, им внезапно сообщали, что в соседний городок приехал цирк, ни с каким другим не сравнимый, слонов в нем — не сосчитать, и детей в тот же день повели бы на представление, если бы они не вели себя так скверно.
Когда настал момент отъезда, все ждали, что в глазах Николаса появятся приличествующие этому случаю слезы. Однако вышло так, что расплакалась только его двоюродная сестра, которая, вскарабкавшись в коляску, довольно больно оцарапала коленку о ступеньку.
— Ну и ревела же она, — радостно проговорил Николас, когда компания отбыла не с тем душевным подъемом, который должен был бы отличать ее.
— Колено скоро пройдет, — сказала soi-disant* тетушка, — и они целый день будут носиться по прекрасному пляжу. Как им будет весело!
— Бобби будет не очень-то весело, и носиться он много не будет, — возразил Николас, невесело усмехнувшись, — ему башмаки жмут. Они слишком тесные.
— Почему он не сказал мне, что они ему жмут? — с досадой спросила тетушка.
— Он дважды об этом говорил, только вы не слушали. Вы часто не слушаете, когда мы говорим вам что-то важное.
— В огород не пойдешь, — сказала тетушка, переменив тему.
— Почему? — спросил Николас.
— Потому что ты наказан, — высокомерно заявила тетушка.
Николас не согласился с безупречностью аргументации. Ему казалось, что он вполне мог быть наказанным и одновременно находиться в огороде. Лицо его приняло выражение несгибаемого упрямства. Тетушка поняла, что он задумал идти в огород. «Только потому, — отметила она про себя, — что я велела ему не делать этого».
В огород попадали через две калитки, и если уж туда проскальзывал человек небольшого роста, вроде Николаса, спрятаться в нем от постороннего взора среди разросшихся артишоков, малины и других кустов для него не составляло труда. В тот день у тетушки было немало других дел, однако она часа два копалась среди цветочных клумб и кустарников, откуда можно было бдительно следить за двумя калитками, которые вели в запретный рай. У этой женщины было мало мыслей, но она обладала громадными способностями собраться с ними.
Николас совершил пару вылазок в сад перед домом, пробираясь ползком то к одной, то к другой калитке, стараясь при этом скрыть свои намерения, но так и не смог хотя бы на минуту избежать бдительного тетушкиного ока. Вообще-то он и не собирался забираться в огород, но ему было чрезвычайно выгодно, чтобы тетушка ждала именно этого. Это подозрение продержало бы ее на караульной службе, на которую она сама себя обрекла, большую часть дня. Окончательно подтвердив и укрепив ее подозрения, Николас пробрался обратно в дом и быстро привел в действие план, уже давно созревший в его голове. Если в библиотеке встать на стул, то можно дотянуться до полки, на которой лежал толстый, важный с виду ключ. Ключ и на самом деле был таким же важным, каким выглядел. Это был инструмент, надежно защищавший тайны чулана от постороннего вторжения, открывая дорогу лишь тетушкам и прочим столь же избранным персонам. У Николаса был небогатый опыт в искусстве вставления ключей от классной комнаты в замочные скважины и открывания замков, однако в последние несколько дней он тренировался с ключом от классной комнаты, ибо не очень-то полагался на случай и удачу. Ключ туго поворачивался в замке, но все-таки повернулся. Дверь открылась, и Николас оказался в незнакомом доселе мире, в сравнении с которым огород казался будничной отрадой, удовольствием весьма прозаическим.
Сколько раз Николас пытался представить себе, что же это такое — чулан, место, столь тщательно оберегаемое от детских глаз, на вопрос о котором никак не добьешься ответа. Чулан оправдал его надежды. Во-первых, он был большим и тускло освещенным, одно высокое окошко, служившее единственным источником света, выходило в запретный огород. Во-вторых, это было хранилище невиданных сокровищ. Лицо, называвшее себя тетушкой, принадлежало к той породе людей, которые считают, что вещи от употребления портятся, а потому их следует вверять пыли и сырости. Те комнаты в доме, которые Николас хорошо знал, были довольно голыми и унылыми, а здесь было столько удивительного, радующего глаз. Прежде всего он увидел кусок вставленной в раму материи, который, очевидно, должен был служить каминным экраном. Для Николаса изображенное на нем представилось живой, пульсирующей историей. Он уселся на свернутые в рулон индийские портьеры, сверкавшие под слоем пыли великолепными красками, и попытался разобраться в подробностях изображенной на куске материи картины. Мужчина, облаченный в охотничий костюм какого-то давнего времени, только что поразил стрелой оленя. Должно быть, это было делом нетрудным, потому что олень находился от него всего-то в одном-двух шагах. В густых зарослях, вроде тех, что были изображены на картине, к оленю можно было подкрасться незаметно, а две пятнистые собаки, рвавшиеся вперед, были, видно, выдрессированы таким образом, чтобы ходить следом, пока не пущена стрела. С этой частью картины было все ясно, хотя рассматривать ее было и интересно. Но видел ли охотник, как это видел Николас, что через чащу в его направлении мчались четыре волка? Может, их было и больше, чем четыре, и остальные скрывались за деревьями, однако в любом случае интересно, справится ли мужчина и его собаки с четырьмя волками, если они набросятся на него. У охотника в колчане оставалось всего две стрелы, и он ведь мог промахнуться, пустив одну стрелу или обе. О его мастерстве стрельбы из лука было известно лишь то, что он попал в большого оленя со смехотворно близкого расстояния. В продолжение долгих счастливых минут Николас рассматривал сцену, обдумывая всякие возможности. Он пришел к мысли, что волков было больше, чем четыре, и что мужчина и его собаки попали в трудное положение.
Но были в чулане и другие удивительные и любопытные вещи, заслуживавшие его безотлагательного внимания. Там были необыкновенные витые подсвечники в виде змеи, чайник, похожий на утку из фарфора, из открытого клюва которой, наверно, наливали чай. Каким неинтересным и бесформенным казался в сравнении с ним чайник, который приносили в детскую! И еще там была резная шкатулка сандалового дерева, плотно набитая душистой ватой, между слоями которой лежали маленькие бронзовые фигурки — горбатые быки, а также павлины и гномы, которыми принято было любоваться и брать их в руки. Менее обещающей на вид была большая квадратная книга с простой черной обложкой. Николас заглянул в нее, и — смотрите-ка — в ней было полно цветных картинок с птицами. И какими птицами! Когда Николас ходил гулять, в саду или в поле он встречал кое-каких птиц, но крупнее сорок и лесных голубей он птиц не видел. Здесь же были цапли, дрофы, коршуны, туканы, тигровые выпи, ибисы, золотые фазаны — целая портретная галерея и во сне не снившихся существ. И в ту минуту, когда он в восхищении любовался раскраской утки-мандаринки и сочинял историю ее жизни, из огорода до него донесся голос тетушки, выкрикивавшей его имя. Его продолжительное отсутствие вызвало у нее подозрение, и она пришла к заключению, что он перелез через забор, скрывавшийся за кустами сирени. Теперь она энергично, но довольно безуспешно разыскивала его среди артишоков и кустов малины.
— Николас, Николас! — кричала она. — Выходи оттуда сейчас же. Можешь не прятаться, я тебя видела.
Наверно, впервые за двадцать лет в чулане кто-то улыбнулся.
Скоро сердитый голос, которым снова и снова звали Николаса, сменился криками о помощи. Николас закрыл книгу, аккуратно положил ее на то место в угол, где нашел ее, и стряхнул на нее пыль с лежавшей рядом кипы газет. Затем он на цыпочках выскользнул из чулана, запер дверь и спрятал ключ на прежнее место. Тетушка все еще звала его, когда он неторопливой походкой вошел в сад перед домом.
— Кто меня зовет? — спросил он.
— Я, — послышался ответ из-за забора. — Разве ты не слышал меня? Я искала тебя в огороде и упала в бочку для дождевой воды. К счастью, воды в ней нет, но края скользкие, и мне никак не выбраться. Принеси-ка лестницу, которая стоит под вишней.
— Мне сказали, чтобы я не ходил в огород, — незамедлительно ответил Николас.
— Раньше я говорила тебе не делать этого, а теперь говорю — можно, — прозвучал голос из бочки.
— Ваш голос не похож на тетин, — возразил Николас. — Вы, наверно, сатана и подбиваете меня на то, чтобы я ее не слушался. Тетушка часто говорит мне, что сатана помыкает мной и что я ему всегда уступаю. На этот раз я не уступлю.
— Не говори ерунду, — сказал узник в бочке. — Иди и принеси лестницу.
— А клубничное варенье к чаю будет? — невинно спросил Николас.
— Конечно, будет, — ответила тетушка, решив про себя, что Николас его не получит.
— Теперь я понял, что вы сатана, а не тетушка! — радостно вскричал Николас. — Когда мы вчера попросили у тетушки клубничного варенья, она сказала, что его нет. Я знаю, что в буфете стоят четыре банки, потому что я сам туда заглядывал, и вы, конечно, знаете, что оно там, но она-то этого не знает, ведь она сказала, что его нет. Ага, сатана, ты сам себя выдал!
То, что можно разговаривать с тетушкой так, как будто разговариваешь с сатаной, доставляло какое-то необыкновенное удовольствие, но Николас детским чутьем осознавал, что такого рода удовольствиями не следует злоупотреблять. Он шумно пошел прочь, а тетушку в конце концов вызволила из бочки кухарка, отправившаяся в огород за петрушкой.
Чай в этот вечер пили в зловещей тишине. Тетушка хранила ледяное молчание, вполне естественное для человека, который в течение тридцати пяти минут вынужден был томиться в унизительном и незаслуженном заточении в бочке. Что до Николаса, он тоже молчал с видом человека, которому есть о чем подумать. «Вполне может быть, размышлял он, что охотник сумеет спастись со своими гончими, в то время как волки будут пировать, пожирая раненого оленя».

Перевод с английского
И.А. Богданова