ОТ ГОЛОСА К ПЕРУ
В восьмой песни «Одиссеи» мы читаем, что боги
создают злоключения, дабы будущим поколениям
было о чем петь; заявление Малларме: «Мир
существует, чтобы войти в книгу» — как будто
повторяет через тридцать столетий ту же мысль об
эстетической оправданности страданий.
Две эти телеологии совпадают, однако, не
полностью; мысль грека соответствует эпохе
устного слова, мысль француза — эпохе слова
письменного. У одного говорится о сказе, у
другого — о книгах.
Книга, всякая книга, для нас священный предмет;
уже Сервантес, который, возможно, не все слушал,
что люди говорят, читал все, «вплоть до клочков
бумаги на улицах». В одной из комедий Бернарда
Шоу огонь угрожает Александрийской библиотеке;
кто-то восклицает, что сгорит память
человечества, и Цезарь говорит: «Пусть горит. Это
позорная память». Исторический Цезарь, я думаю,
либо одобрил бы, либо осудил приписываемый ему
автором приговор, но в отличие от нас не счел бы
его кощунственной шуткой. Причина понятна: для
древних письменное слово было не чем иным, как
заменителем слова устного.
Климент Александрийский писал о своем недоверии
к письменности в конце II века; в конце IV века
начался умственный процесс, который через много
поколений привел к господству письменного слова
над устным, пера — над голосом. Поразительный
случай пожелал, чтобы писатель зафиксировал
мгновение (вряд ли я преувеличиваю, говоря здесь
«мгновение»), когда начался этот длительный
процесс.
Блаженный Августин в шестой книге своей
«Исповеди» рассказывает: «Когда Амвросий читал,
он пробегал глазами по страницам, проникая в их
душу, делая это в уме, не произнося ни слова и не
шевеля губами. Много раз — ибо он никому не
запрещал входить и не было обыкновения
предупреждать его о чьем-то приходе — мы видели,
как он читает молча, всегда только молча, и,
немного постояв, мы уходили, полагая, что в этот
краткий промежуток времени, когда он,
освободившись от суматохи чужих дел, мог
перевести дух, он не хочет, чтобы его отвлекали, и,
возможно, опасается, что кто-нибудь, слушая его и
заметив трудности в тексте, попросит объяснить
темное место или вздумает с ним спорить, и тогда
он не успеет прочитать столько томов, сколько
хочет. Я полагаю, он читал таким образом, чтобы
беречь голос, который у него часто пропадал. Во
всяком случае, каково бы ни было намерение
подобного человека, оно, без сомненья, было
благим».
Святой Августин был учеником Святого Амвросия;
тринадцать лет спустя, в Нумидии, он пишет свою
«Исповедь», и его все еще тревожит это необычное
зрелище: сидит в комнате человек с книгой и
читает, не произнося слов.
Этот человек переходил непосредственно от
письменного знака к пониманию, опуская знак
звучащий: странное искусство, зачинателем
которого он был, искусство читать про себя,
приведет к поразительным последствиям. По
прошествии многих лет оно приведет к идее книги
как самоцели, а не орудия для достижения некоей
цели.
Согласно Малларме, мир существует ради книги;
согласно Блуа, мы — строки, или слова, или буквы
магической книги, и эта вечно пишущаяся книга —
единственное, что есть в мире, вернее, она и есть
мир.
Хорхе Луис БОРХЕС
Отрывки из эссе
«О культе книг», 1952
|