ЛИРИКА

ГРОМООТВОД

Аркадий БУХОВ

I

Я страшно не люблю отупевших, нелюбознательных людей, для которых все выходящее из тесного круга их профессиональных интересов тупо, мертво и не нужно. Слушать около двух часов хорошо продуманный, небездоказательный рассказ о том, что если бы местное мясо перевезти на гамбургскую биржу, то будет известное колебание цен, я не мог.
Поэтому-то я встал и вместо задуманных двенадцати часов, которые свободно можно было растянуть до двух, ушел в восемь часов вечера, полный презрения к этому черствому, мучительно-спокойному человеку, которого слепой случай, и ничто другое, натолкнул сделаться отцом Нины.
Отправляясь к Улитиным, я обычно распределял время так.
Разговор в передней (полушепотом) с Ниной о том, как ловким движением проскользнуть из столовой в ее комнату.
Разговор за чаем с папой о поднятии нефтяной промышленности в Гренландии.
Легкое припоминание папы вчерашних биржевых цен.
Вынужденный спор о том, нужно ли уходить домой после чая срузу или оставаться.
Мамин рассказ о разбитой сегодня миске и об общем огрубении прислуги.
И все же, несмотря на такое явно несправедливое распределение моего рабочего времени у Улитиных, в рубрику пребывания с Ниной вдвоем я мог вставить свободно два или три часа, изредка прерываемых приходом дорогого папы, с рассказом о том, что узкоколейные дороги, видимо, переживают сильный кризис и что его знакомый инженер совершенно тождественного с ним мнения.
Иногда предполагаемый распорядок круто менялся, и, вместо того чтобы отпустить нас с Ниной отдышаться от очередного рассказа о неудачных операциях сибирского банка, папа садился поудобнее в кресло и читал нам вслух, сопровождая ценными и не без известной насмешливости замечаниями отчет местного общества борьбы с бугорчаткой.
Нина с трагической улыбкой кивала в такт чтецу головой и бессильно смахивала крупные набегающие слезы. Я смотрел в окно на заснувшего извозчика с таким бешеным вниманием, как будто бы и он, и его лошадь были теми, только что найденными существами, с которыми я хотел навеки соединить свою одинокую, полную разочарований жизнь.
Я понимал, что дальше идти было некуда. Оставалось только одно – чтобы Нина совсем уходила из дому, заметив мое приближение, а я сам настолько увлекся бы прелестями доброго папы как рассказчика и популяризатора экономических доктрин, что тут же очертя голову сделал ему предложение.
Поэтому-то я и пошел к Лухину.
– Видишь ли, – задумчиво произнес Лухин, – я, собственно, не знаю, чем я тебе здесь могу быть полезен. Если ты хочешь предложить убрать этого человека, я не согласился бы. Ты прекрасно знаешь, что моим очередным делам и литературным связям сильно помешала бы бессрочная каторга... Не меньше помешала бы и заранее обусловленная сроком, если бы я просто поджег дом Улитиных и заставил бы старика пережить настолько сильное ощущение, чтобы он или онемел, или просто настолько обгорел, что твои взаимоотношения с ним свелись бы исключительно к переговорам с бюро похоронных процессий...
– Делай что знаешь, – уныло простонал я, – только помни... Пойдем со мной к Улитиным. Я хоть один вечер поговорю с Ниной, а ты в это время будешь говорить с папой... Говори о чем хочешь. Захвати сборник тригонометрических задач на конкурс, заучи наизусть несколько технических названий – только займи ты этого зверя... Наговори обо мне кучу лестных вещей, и я тебя озолочу...
– Озолоти, пожалуй... Мне все равно, – равнодушно заметил Лухин, – только как же тебя расхваливать...
— Ну как, как... Конечно, не настаивай на том, что я могу приподнять одной рукой восемь пудов, что из меня мог бы выйти превосходный станционный жандарм или что в моем лице русские фальшивомонетчики потеряли достойного теоретика... Что хочешь говори, только будь этим, как его... громоотводом...
Лухину, по-видимому, сильно понравилась эта незатейливая роль, и он скоро согласился.
– Идем. Буду. Весь заряд электричества приму сюда. – Он показал на то место между грудью и желудком, куда, по его мнению, всякий добросовестный громоотвод прячет получаемое им электричество.
Когда мы проходили мимо одного знакомого ресторана по пути к Улитиным, Лухин толкнул меня в плечо и подмигнул на вход.
– Ну?.. Как это говорится: громоотвод плавать любит...
– В первый раз, – скромно возразил я, – слышу о таких свойствах этого незатейливого прибора. Если уж очень хочешь, зайдем.
Плавал громоотвод с искусством опытнейшего спортсмена – до десяти часов вечера.

II

В начале одиннадцатого, когда папа уже собирался начать очередной вечерний рассказ о том, что он видел сегодня во время послеобеденного сна, мы пошли к Улитиным.
Только что представленный, Лухин сразу почувствовал себя душой общества, человеком, находящимся в дружеском семейном кругу.
– А... папа! Знаменитый папа! – весело закричал он, игриво похлопав Улитина по животу, – веселый рассказчик! Ну-ка, а расскажите об аргентинском экспорте сала? А? Не знаете?.. Здорово...
И, весело икнув от неприлично застрявший в горле ресторанной осетрины, Лухин продолжал смотреть на моего смущенного врага с доброй, но слегка вызывающей улыбкой.
– А Мишка, – и он толкнул меня пальцем, – все рассказывал о вас... Сядет, говорит, за стол и рассказывает... Часа три битых говорит... И политика, и малитика, и история-кистория...
У меня беспомощно опустились руки. Папа Улитин сумрачно рассматривал обои, мало поддаваясь жизнерадостному настроению Лухина.
Почувствовав себя окончательно хозяином положения, тот шагнул, прибегая к поддержке незатейливой улитинской мебели, и обратился к Нине.
– Вот она... Богиня моего друга... Чай, хочется пойти поворковать друг с другом... Обняться, поцеловаться, сладким словом обмолвиться... Смотрит на нас и думает: посидели бы вы здесь, старые дураки, поговорили бы друг с другом, а мы уже нашли что делать... Старые, мол, вы идиоты...
– Извините, – сухо произнес обескураженный папа, – мне кажется...
– Да чего уж там кажется, – весело махнул рукой Лухин, – почему кажется... Старые мы с вами для них... никудышные ослы.
– Мне думается, что ты немного, – попробовал я робко втереться в лухинский монолог, – что ты...
– Ну что – что ты, что я, что мы... – презрительно-ласково кивнул Лухин, – тоже нюня... Другой бы взял девушку за руку, отвел бы в комнату, переговорил что надо... А ты что олухом стоишь... Жених... Мы уж здесь папашкой займемся...
– Виноват, – холодно произнес Улитин, – кто здесь папашка, кто жених... Видите ли...
– Как – кто папашка, – фыркнул, затрясясь от смеха, Лухин, – да разве кто сомневался... Или был грешок. – И он весело кивнул на одинокую маму, застрявшую в портьере.
– Это что же-с, – вдруг сорвался с места папа, – это вы кого же привели сюда... Это...
– Сам пришел, – деловито заметил Лухин, – дай, думаю, выручу приятеля, сам бывал в таких положениях: придешь, а папочка с мамочкой слова сказать не дадут...
– Лухин, – жалобно простонал я, – Лухин...
– Ну что – Лухин, Лухин, – огрызнулся Лухин и вдруг, взглянув на меня с непонятным чувством возмущения, обратился к Нине, – то есть это, я вам скажу, черт знает что... Стоит – слюни распустил. В кабаке – душа нараспашку: чуть что – стаканы бить... Женщины из комнаты не выходят, а здесь тюря такая... Распустился...
Ниночка густо покраснела и, упав на стул, заплакала горячо и надолго. Папа потянулся к звонку...
Когда мы вышли, отнесясь презрительно к устаревшему институту прощания, Лухин уже на улице вдруг обнял меня в приливе какого-то радостного сознания хорошо сделанного дела и, засмеявшись, спросил:
– А ну, видел, как надо держаться с этими людьми? Сознайся сам, будет он теперь с тобой разговаривать по три часа подряд?
– Не будет, – глухо подтвердил я, чувствуя лухинскую правоту, – теперь не будет...
– То-то... А ты – громоотвод, громоотвод, – весело проговорил Лухин, – вот, брат, как надо делать... Да ты, кажется, сердишься? Вот чудак...