АНОНИМНЫЕ ДЕТИ

Начну с трюизма: жизнь меняется. Не только в смыс-ле — сейчас изменилась, но и в смысле — постоянно меняется. Поэтому новому поколению всегда трудно представить себе, как жило предыдущее.
Вот пример. Моего отца в тридцать восьмом году вызывали на комсомольское собрание за то, что он танцевал фокстрот... чуть было не добавил — на дискотеке. Едва из комсомола не исключили... со всеми вытекающими.
Он рассказывал об этом, когда я был школьником. Тогда власть уже лишь бессильно клацала зубами, пытаясь противостоять «тлетворному идеологическому влиянию Запада». Поэтому слышать, что за какой-то танец можно подвергнуться серьезному наказанию, было удивительно, странно и немножко смешно. Даже как-то снисходительно смешно: мол, вот отсталые были люди, простых вещей не понимали.
Тот же оттенок снисхождения я уловил уже в свой адрес, когда рассказывал своим детям о том, что «при коммунистах» нельзя было иметь практически никакого легального заработка, кроме зарплаты, поскольку все способы зарабатывания денег были запрещены и даже уголовно наказуемы. Они слушали меня, кивали, и казалось, что понимали. А потому вдруг сказали: «Ну ладно. Но если уж совсем плохо, совсем денег нет, так выйди на улицу или на рынок — и торгуй».
Так что судить о прежних временах, основываясь на взглядах сегодняшнего дня, дело неблагодарное. Интереснее — наоборот: попробовать взглянуть на жизнь нынешнюю с точки зрения будущего. Над чем из нашей жизни будут снисходительно посмеиваться наши потомки?
В этой связи возникает вот какое рассуждение.
Многие историки считают, что в Средние века социализация детей происходила совершенно не так, как сегодня. После недолгой поры младенчества к ребенку начинали относиться как к маленькому взрослому, и он сразу окунался во взрослый мир. Заметного эмоционального отношения к себе, какой-то особой заботы дети зачастую не вызывали. Даже их частая смерть, как правило, не была поводом для сильных переживаний: умер один — появится другой. Детство как социальный институт едва-едва существовало.
Для сегодняшнего общества, с его культом детства и почти культом уникальности каждого человека, все это кажется даже не смешным, а просто диким. Ситуация начала меняться, по мнению тех же историков, с появлением специального детского обучения, отделившего детей от взрослых и превратившегося впоследствии в столь обычную сегодня школу. Тогда же меняется отношение к детям в семье, которая становится как бы детоцентрированной, а прежде «анонимный» (по выражению Филиппа Арьеса) ребенок начинает восприниматься как неповторимая человеческая личность.
Но массовая школа, появившаяся на сто—двести лет позже, чем в ребенке обнаружили индивидуальность, на те же сто—двести лет отстает в плане признания этой индивидуальности. Разговоры о дифференцированном подходе я слышал еще двадцать—двадцать пять лет назад, но футболист Вася, будущий повар Ира и слушатель школы юного журналиста Петя, случись им оказаться в одном классе, будут по-прежнему зубрить ту же теорию электролитической диссоциации, что и абитуриент нефтегазового института Коля. А им это надо?
Вот я и думаю, где-нибудь веке в двадцать третьем попадет в руки школьной учительнице сегодняшняя книжка по педагогике, и она изумленно спросит у подруги в учительской: «Маша, ты можешь себе представить, что двести лет назад всех детей по одной программе учили и одни упражнения давали? Вот дикари были!»

Марк САРТАН