ЛИРИКА

СЕКРЕТ

Георгий ЛАНДАУ

Говоря откровенно, я не пользуюсь успехом у женщин. Они проходят мимо меня целыми стаями, невнимательные и равнодушные, как плотва или уклейка — мимо плохо сделанной приманки.

У меня есть знакомый... Я не хочу называть его имени, отчасти щадя его скромность, отчасти потому, что нам всегда несколько неприятно упоминать лишний раз имя человека, имеющего перед нами преимущества. Человека, легко и красиво порхающего по верхушкам прекрасного дерева наслаждения, в то время как мы карабкаемся на него при помощи скверно сколоченной лестницы. Перебираемся со ступеньки на ступеньку, цепляясь карманами пиджака и ушками ботинок за торчащие сучки и гвоздики, наконец летим кубарем вниз, чтобы повиснуть вверх ногами на одном из нижних сучьев в ожидании помощи со стороны.

Мой знакомый совершенно застрахован от подобных случайностей, я не знаю почему.

Он мал ростом, некрасив и, наконец, положительно не умен. И тем не менее я еще не встречал человека, пользовавшегося у женщин таким стихийным успехом, как он — простой чиновник коммерческого банка, в отделении аккредитивов.

К чести его — он скромен, и если я являюсь лицом несколько осведомленным в его похождениях, то больше благодаря своей острой наблюдательности, чем его болтливости и любви хвастаться успехом.

Когда он идет по улице, то кланяется без конца, а иногда останавливается перед фотографическими витринами и так нервно всматривается в портреты красивых женщин, что невольно обращает на себя внимание.

Один раз, с трудом оторвавшись от чудного лица молодой девушки, он тихо сказал:

— Как это ни странно, но самые маленькие уколы нашего сердца почти никогда не заживают окончательно.

В следующий раз я сам обратил внимание на большой портрет милой обольстительной женщины и спросил его мнения, но сейчас же раскаялся. Его лицо приняло странное, почти болезненное выражение, а глаза, обращенные на меня, выражали кроткую и какую-то растерянную мольбу.

— Я прошу вас, не вспоминайте больше об этом, — сказал он. — Если вы чувствуете ко мне хоть призрак дружбы и дорожите моим спокойствием... Что было, того уже не воротишь.

Мне стало жалко его и неловко за свою невольную неделикатность... В конце концов — разве это была его вина? Можно вернуть все, за исключением времени и любви к женщине, хоть и прекрасной женщине.

Однажды я затронул вопрос о женщинах несколько глубже, с тайной целью выпытать у него частицу его секрета, тайну его успеха.

Он сразу угадал мою мысль и, улыбаясь, откровенно сказал:

— В вас нет главного, дорогой мой, — настойчивости и смелости. С этими двумя качествами вы можете подходить к любой женщине.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — быстро нашелся я. — Только на днях я встретил на Невском женщину, по внешнему виду удовлетворявшую моему идеалу. Я преследовал ее неотступно в продолжение двух-трех часов, пока она раз восемь прошла по Невскому. И даю вам слово, что уже давно не чувствовал себя таким бодрым и смелым, как после ее исчезновения в подъезде.

Он дал мне время высказаться и — с той же улыбкой — сказал, что еще мало обладать перечисленными выше качествами. Нужно знать меру и не ошибаться в последовательности их применения.

Я ушел от него, окрыленный надеждами, и по дороге домой встретил ту самую женщину, которая уже раз избегла своей участи только благодаря моему неумению правильно располагать своими данными. Я собрал весь запас имеющегося у меня мужества и совершенно непринужденно сказал, приподнимая шляпу:

— Мадам...

Я был ошеломлен той легкостью, с какой она мне пошла навстречу, бледная и милая жертва женской беспомощности.

— Чего еще? — спросила она весело, не подозревая, что рискует поставить меня в тупик.

К счастью, я нашелся и ответил:

— Чашка чаю в комнате старого холостяка, вероятно, не произведет на вас дурного впечатления?

Признаюсь, я не отдавал себе отчета в безрассудной дерзости своих слов — вот что делает с нами желание.

— О, нисколько! — воскликнула она смеясь, — нисколько! Возьмем извозчика?

Извозчика... Как часто бывает, что самое обыкновенное, грубо-реальное слово сразу возвращает нас к полному, ясному сознанию действительности.

Что она может подумать? Как она может отнестись к предложению почти незнакомого человека повезти ее, молодую женщину, к себе на квартиру, где он может с ней сделать если не все, то, во всяком случае, очень многое?

Я решил пресечь могущие зародиться в ее мозгу ненужные опасения и сказал:

— Вы, конечно, не думаете, что я предлагаю вам что-нибудь дурное?

— Ну конечно, — отвечала она совсем весело, — чашку чая... и так далее. — И она запела: — И так далее, и так далее...

Ее веселость показалась мне подозрительной.

Я осторожно взял ее под руку и шепнул:

— Не надо нервничать... дорогая...

— Что-о?! — Она рассмеялась громче, чем следовало.

Меня покоробило.

— Не надо нервничать, дорогая, — твердо сказал я. — Знакомство только тогда красиво, когда обе стороны одинаково смелы и равно не боятся своих поступков.

— Извозчика скоро возьмем? — перебила она, вероятно задетая моим замечанием о недостатке смелости.

Я помог ей есть, сказал извозчику адрес и, пожимая ее локоть, мягко объяснил, что не хотел ее обидеть.

— Ведь смешно же, — стараясь быть возможно более простым и понятным, заговорил я, опять-таки удивляясь той кристальной ясности, железной логике и вместе с тем гуманности, которые звучали в каждом звуке моего голоса. — Смешно... Не поехать к мужчине потому, что он может из этого вывести не совсем лестное для ваших взглядов заключение.

— Да ведь едем? — растерянно спросила она.

Меня немного поразила ее непонятливость.

— Едем... Ну конечно, едем... Вы меня не понимаете. Для меня важно, чтобы не было этого запоздалого раскаяния, этих сцен — ненужных и одинаково тяжелых для нас обоих...

— Ну уж, пожалуйста, — с заметным неудовольствием сказала она. — Не беспокойтесь...

— Я-то не беспокоюсь, — добродушно ответил я. — А вот у вас-то сердечко, небось, стучит... Стучит?.. Признайтесь.

— Ничего не стучит, нечего глупости болтать.

В ее голосе мне послышалось что-то болезненное.

Надо было спешить, чтобы не дать овладеть ее мыслями безнадежному и беспочвенному страху перед последствиями нашего экстравагантного приключения, перед всеми бесконечными предрассудками лицемерно-дикого общества.

— Милая, — возможно спокойнее и мягче сказал я. — Милая. Не надо этого... Ну, чего вы боитесь? Уж не мамы ли?!

— Нет у меня никакой мамы, — буркнула она. — Отстаньте...

Она довольно грубо вырвала руку и уткнулась в угол пролетки.

Увы! Худшие из моих ожиданий начинали оправдываться... Она собиралась плакать. Сделав над собой невероятное усилие, я придал своему голосу оттенок добродушного, чуть-чуть комического недоумения и воскликнул:

— Это еще что?! Живой мамы нет, так мертвую вспоминать надо? Только ей, бедной, и дела, что на том свете о нас убиваться: «Вот, мол, моя доченька до чего дошла — к первому встречному потащилась, косточки мои старые, волосы седые порочить...» Так, что ли?..

Вместо ответа она рванулась вперед и изо всех сил ткнула извозчика в спину.

— Стой! — крикнула она не своим, хриплым голосом. — Стой!

И выскочила на мостовую раньше, чем извозчик остановился.

Разумеется, я хотел последовать за ней, но она так замахала зонтиком, что я невольно остановился и, не вылезая, спросил:

— В чем дело, дорогая?

— Только подойди! — ответила она, продолжая нелепо махать зонтом. — Только подойди... проклятый!..

И, подобрав юбки, бросилась к проезжавшему мимо порожнему извозчику.

Через минуту ее не было видно.

Странное, нелепое создание...

Теперь я даже думаю, что она была не совсем прилична, но тем более непонятно — какой я мог сделать промах? Игра была безукоризненна.

Положительно, в обращении с женщинами есть какой-то, все еще непонятный для меня секрет.

Положительно.

1912 г.