ЛИРИКАНАШ КВАРТАЛКоррадо АЛЬВАРО
«Да, да, падре, я с ним больше не встречаюсь. Нет, падре, у меня ничего не осталось после него, даже воспоминаний, которых я стараюсь избегать. У меня есть только один пустячок. Я с ним рассталась навсегда, и у меня в сумке лежит всего-навсего одна вещичка, которая мне напоминает о нем. Эту маленькую вещь я попросила у него на память, и если даже мой муж ее найдет, то он не поймет, что это такое, это совершеннейший пустяк, который ни о чем не говорит, ничего не значит, просто ничего. Это всего-навсего маленький ключ, падре, малюсенький ключик, который ничего не открывает. Да, конечно, если вы мне велите, то я избавлюсь и от него. Я думала, что это не имеет значения, ведь он не представляет собой никакой ценности. Хорошо, я его выкину. Я больше не думаю о нем, у меня нет дурных мыслей. Только иногда, когда я бываю в гостях, где собирается много людей и разговаривают о самых разных вещах, я как бы невзначай, произношу его имя. Это тоже плохо, падре?» Молодой священник сидит в своей комнате, на самом верхнем этаже. В квартале зажглись огни, и он тоже включает свою лампу, будто посылает ответный сигнал, когда видит, как вдруг загорается свет в доме напротив, где живут незнакомые ему люди. Освещенные окна как провалы в черной стене ночи, это похоже на сцену театра, на спектакль. Там, за этими серебряными и золотыми квадратами, идет жизнь. Там, наверное, кто-то борется с собой, решая вопрос: выбросить ли ключ, который больше ничего не открывает, произносить ли с рассеянным видом имя любимого человека. Ночь все скрывает, со всем примиряет. А утром человек замечает, что он ни с чем не смирился, и душа снова ноет, как незаживающая рана. «Да, падре, я попросила у него пятьдесят тысяч лир, и он мне их дал. Это произошло через несколько дней после нашего свидания. Это было только один раз, всего один раз. Больше я туда не пойду, я хочу жить со спокойной совестью. Деньги я ему не вернула. Правда, может показаться, что я пошла к нему из-за денег. Но это не так, это была просто минутная слабость. Он говорит, что зимой не мог купить уголь для отопления, ему не хватило именно этих денег. А я не знаю, где мне взять их. Я должна попросить их у мужа. Но как это сделать? Я ведь поступила так не ради этих пятидесяти тысяч... Деньги нужны были моей девочке на платье для конфирмации. Никакого расчета здесь не было, так вышло самой собой». Уже несколько лет исповедует своих прихожан молодой священник. Грехи, с их роковой неизбежностью, с искренними угрызениями совести, с унизительным раскаянием, все время повторяются и повторяются. Ну как, например, можно заставить эту бедняжку попросить денег у мужа? Квартал погружается в ночь. И в эту столь торжественную минуту, когда в окнах одна за другой уже зажглись лампы, посылая свои сигналы в ночь, что-то происходит: разом загораются все уличные фонари. И счастливый город, который жил за этими светящимися и перекликающимися между собой окнами, весь озаряется ярким светом, и в его облике появляется что-то неправдоподобное и двусмысленное. Машины замедляют ход, поравнявшись с женщинами, как замедляют возле них свой шаг мужчины, и все вокруг кажутся пьяными. «Я сопротивляюсь как могу. Все, что нас окружает: стены, театральные афиши, книги, музыка — говорит об одном и том же. Я не знаю, что это такое. Я никогда этого не испытала. Он ничего не замечает. Я ему повинуюсь, знаю, что должна повиноваться. Но я страдаю. Я не говорю, что он мне противен. Нет, я даже его люблю. Но должна ведь я узнать, что представляет собою любовь, о которой все столько говорят. Весь мир полон ею. Я знаю, что останусь ему верна и никогда ничего ему не скажу. Но мне иногда кажется, что я погибаю». Трудно представить себе город, в котором нет зла. Священник пытается представить свой квартал, очищенный от зла. Молодая синьора, которая разговаривает таким беспомощным и покорным голосом и которая, — это видно сквозь окошечко исповедальни, — приходит и уходит почти детской походкой, наверное, из-за того, что она носит туфли на низком каблуке, наподобие домашних, эта молодая синьора попросит деньги у мужа, чтобы вернуть их тому человеку. А синьора, лицо которой покрыто вуалью, поэтому нельзя определить ее возраст, а можно только догадываться о нем по тому яркому блеску глаз, который не скрывает даже вуаль, оставит богатого мужчину, который принят ее родителями в их доме, потому что он позволяет им пользоваться своей машиной. А этот грузный человек, говорящий резким, грубым голосом, вернет одной бедной вдове деньги, которые пять лет назад дал ему на сохранение ее муж, вынужденный скрываться от преследования властей. «Я купил контору за эти десять миллионов, и если сейчас верну деньги, то все полетит к чертовой матери. Мои служащие и моя семья пойдут по миру. Его уже нет в живых, он умер в изгнании. Осталась вдова, женщина склочная, она только кричит и жалуется. Подняла на ноги всех адвокатов. А разве я должен был держать эти деньги в кубышке и ничего с ними не делать? Она сумеет за себя постоять, будьте уверены! Я знаю ее, она всегда плачется, хотя ни в чем не нуждается. Ведь все равно он потерял бы эти деньги, потому что был вынужден уехать по политическим соображениям. Хорошо, я с ней встречусь, верну ей деньги, сделаю все. Но только не сразу». Молодой священник думает о том, что однажды утром его квартал проснется свободный от всех грехов. Родители синьоры, которые пользуются машиной ее любовника, идут на прогулку пешком. Теперь они ходят в поношенной одежде, и привратник здоровается с ними не так почтительно, как раньше. Десятимиллионная контора господина закрыта, он вынужден начать все сначала, его можно встретить на улице, когда он возвращается из центра домой на трамвае. Он немного похудел, но чувствует себя лучше; у него все тот же пингвиний профиль богатого человека, это считается элегантным. Глаза синьоры, которая несчастлива в браке, стали кроткими и спокойными, наконец-то в них появилось смирение. Этот день не похож на прежние. Есть в нем что-то новое. Все вокруг как-то поблекло, не видно на улицах того огромного количества машин, многие квартиры освободились, а привратники расставляют рекламные щиты гостиницы «Восток». Дорогие магазины закрыты. Квартиры, где собирались сомнительные компании, опустели, а распахнутые настежь окна выветривают застоявшийся воздух. Возле некоторых магазинов столпились очереди, там торгуют товарами по низким ценам. Фасады домов не кажутся больше заносчивыми и скрытными, потому что нет больше никаких секретов. Служанки обратились в бегство, считая, что это недостойно их господ. Возле дома молодой женщины с детской походкой и в туфлях на низком каблуке старьевщик грузит вещи, которые купил за пятьдесят тысяч лир. Квартал уже не похож на запертый сейф. Около полудня выезжают погулять важные пожилые синьоры, — они всегда были праведницами: никогда ни в чем не нуждались и сами никому ничего не давали. Всю ночь эти видения мучили молодого священника. Он поднялся на заре и, покончив со всеми своими делами, отправился просить аудиенцию у епископа. В приемной молодой священник оказался в окружении таких же, как он, людей. Огромные листы бумаги в руках секретарей были похожи на пергаментные свитки, которые выделяются ярким пятном на почерневшем фоне некоторых старинных картин. Когда он предстал перед епископом, то обратил внимание на то, что его черное одеяние, оттененное пурпурной каймой, кажется от этого еще чернее. — Я пришел, ваше преосвященство, просить вас освободить меня от моей должности. Я понял, что зло неизбежно и даже, я сказал бы, необходимо. В тот день, когда я искореню зло в моем квартале, он погибнет. Всю ночь эти мысли не давали мне покоя, я не мог прогнать их от себя. Я прошу меня отпустить. Я отправлюсь в какой-нибудь бедный квартал и там, надеюсь, буду иметь дело с менее неизбежными грехами. Епископ склоняет посеребренную сединой голову, которая словно присыпана легким снежком, — это очень красиво сочетается с пурпурной каймой на его одеянии, — и говорит раздраженным голосом: — Ты слишком много на себя берешь, сын мой, если хочешь искоренить зло. Гордыня обуяла тебя! Неужели ты думаешь, что именно тебе удастся сделать это и тем самым погубить свой квартал? Не бойся этого, сын мой. Возвращайся к своим обязанностям и покайся. Нам легко жилось бы на свете, если бы зло было столь бессильно, если бы зло не было бессмертно. Ступай же, сын мой. Молодой священник возвращается в свой приход. Квартал медленно просыпается. Он хорошо спал, он спит еще. Служанки выбивают дорогие ковры на балконах, а их хозяева отдыхают после вчерашних гостей и карточной игры. Подметальщики улиц роются в мусоре, выбирая оттуда что-нибудь мало-мальски годное. Две девушки в пальто с застежкой на шнурках садятся на новенький мотороллер с прозрачным ветровым щитком, который не дает растрепать их прически, и уезжают. И опять все спокойно.
Перевод с итальянского |
В один из
приходов нашего города был назначен молодой
священник. Штудируя руководство для исповедника,
он весьма основательно познакомился с огромным
количеством грехов. Он знал эти грехи так, как
человек, который никогда не путешествовал, знает
по учебнику ботаники разные экзотические
растения, среди которых попадаются, правда
изредка, очень странные и даже опасные для жизни
экземпляры. Он был бледен, как бледны почти все
молодые священники, наверное, из-за длительного
поста. Когда он начал исповедовать прихожан
своего квартала, — а в квартале жили люди
богатые, — то понял, что экзотические растения,
опасные для жизни, не так уж редки. Он советовал
прихожанам не срывать эти ядовитые цветы,
заклинал не прикасаться к ним. И хотя молодой
священник теоретически знал, что человек —
существо жалкое, он, глядя сквозь окошко
исповедальни на своих прихожан, не переставал
удивляться тому, сколь жалок человек на самом
деле: слова, которые произносили эти нарядные
дамы и самоуверенные господа, звучали
удивительно убого, обыденно, беспомощно. А это
ведь были люди, которые заставляли других
трепетать перед их изяществом и красотой, перед
их элегантностью и богатством. Бледное лицо
молодого священника скоро обрюзгло. Это было
следствием опыта и познания жизни, и во взгляде
его появилось выражение снисходительности,
которое преждевременно старило его. Другие люди
весьма поздно познают человеческую натуру, они
познают ее через собственные страдания и через
страдания своих ближних.