ЛИРИКА

АПЕЛЬСИНЫ

Вильям САРОЯН

Ему было сказано:
— Стань на углу с двумя самыми крупными апельсинами в руках и, когда мимо будет проезжать автомобиль, улыбайся и протягивай апельсины. Пять центов штука, если возьмут один, три штуки — десять центов, двадцать пять центов — дюжина. Улыбайся во весь рот, — сказал дядя Джек. — Это ты умеешь, не так ли, а, Люк? За тобой это водится: нет-нет да и улыбнешься, а?
С большим трудом ему удалось улыбнуться, но дядя Джек скорчил в ответ такую физиономию, что он понял: улыбка не получилась. Вот бы ему научиться громко смеяться, как это делают другие, он всегда завидовал тем, кто не был таким запуганным и таким пришибленным, как он.
— В жизни не видал такого серьезного мальчика, — сказал дядя Джек. — Послушай, Люк...
Он присел перед Люком на корточки, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, и продолжал:
— Люк, не станут у тебя покупать апельсины, если ты не будешь улыбаться. Людям приятно, когда мальчик, продавец апельсинов, улыбается. Им это нравится.
Люк слушал, что говорит ему дядя, и хорошо понимал его, потому что дядя Джек был по натуре таким же застенчивым человеком, как и он сам. Вот и сейчас — стоит перед ним человек и тяжко вздыхает, совсем как, бывало, отец.
— Люк, — говорил ему дядя. — Можешь ты хоть разок улыбнуться?
— Как же, от него дождешься, — вмешивается жена дяди Джека. — Если бы ты не был такой трус, ты бы сам сейчас вышел на улицу и продавал апельсины. Что ты, что твой брат, оба вы одного поля ягоды. Ну и шел бы за ним в могилу. Там тебе только и место.
Вот из-за этого Люку и было трудно улыбаться: из-за того, что эта женщина пилит дядю Джека. Как же она хочет, чтобы он улыбался и не глядел насупившись, если она только и твердит, что они никуда не годятся, вся их семья.
Джек был младший брат его отца и чем-то сильно его напоминал. Наверно, поэтому она всегда говорит, что его отцу лучше было умереть, раз он не умел торговать. Джеку она всегда напоминает: «Мы в Америке, а не где-нибудь. Тебе надо побольше встречаться с людьми, стараться им угодить».
А Джек в ответ: «Угодить? Как это я могу им угодить?»
При этих словах она начинала сердиться и упрекать его: «Дурак ты, дурак. Да если бы я не ждала ребенка, давно бы я пошла и нанялась к Розенбергу на склады и тебя бы содержала, вместо сына».
У Джека был такой же растерянный вид, как у покойного отца. Вечно он был недоволен собой, а других хотел видеть счастливыми. Поэтому и просил Люка улыбаться.
— Ладно, — сказал Джек. — Хорошо, хорошо, хорошо. Десять ящиков апельсинов, а есть нечего: ни гроша, ни крошки хлеба в доме. Неужели мне стать на улице да протягивать апельсины прохожим? Или, может быть, развозить апельсины в тележке по городу? Нет, лучше мне умереть.
Никого на свете не было печальнее дяди Джека, и Люк все боялся, как бы не заплакать оттого, что Джек так печалится. А тут еще жена Джека рассердилась пуще прежнего и заплакала так, как плакала, только когда не на шутку рассердится, и оттого, что она плакала не печально, а со злобой, он особенно ясно чувствовал, как все ужасно кругом.
Плача, она припомнила Джеку все неоплаченные счета и все черные дни, пережитые вместе, а о ребенке, который должен родиться, сказала:
— Ну что толку от того, что одним дураком будет больше на свете?
На полу стоял ящик с апельсинами, и она, рыдая, схватила два апельсина и закричала:
— В печке ни уголька, в ноябре-то! Да ведь мы замерзнем. В доме должно пахнуть мясом. На вот, возьми! Ешь свои апельсины. Ешь их, пока не подавишься!
Джек так пал духом, что не мог слова вымолвить. Сел и стал раскачиваться взад и вперед, словно безумный. И они еще велят Люку смеяться! Жена Джека все ходила и ходила из угла в угол с апельсинами в руках, плача и твердя про ребенка.
Немного погодя она успокоилась.
— Ну, проводи его до угла, — сказала она. — Может быть, он и вправду что-нибудь заработает.
Джек даже не поднял головы.
Тогда она закричала:
— Ты что, не слышишь? Сведи его на угол! Пусть улыбается людям! Нам нужно есть!
Какой смысл жить, если все так гадко кругом и никто не знает, что делать? Какой смысл ходить в школу и учить арифметику, читать стихи, рисовать баклажаны и всякую ерунду? Какой смысл сидеть в холодной комнате, пока не придет время спать, слушать, как все время ноют Джек и его жена, ложиться в постель и плакать, просыпаться и видеть унылое небо, дрожать от холода, идти в школу и есть на завтрак апельсины вместо хлеба?
Джек вскочил и стал орать на жену. Он кричал, что убьет ее, а потом себя, и она заплакала пуще прежнего и разорвала на себе платье до пояса и все приговаривала:
— Да, да, лучше нам всем умереть. Убей меня, убей!
Но Джек обнял ее за плечи и отвел в другую комнату, и слышно было оттуда, как она плачет и говорит ему, что он сущий ребенок, большой и глупый ребенок.
Перед этим Люк стоял долго и неподвижно в углу. Время бежало, и он не заметил, как устал. Он очень устал и проголодался и теперь опустился на стул. Какой смысл жить, когда ты один во всем мире и нет у тебя ни отца, ни матери, никого, кто бы тебя любил? Ему хотелось плакать, но что проку в слезах?
Вернулся Джек с деланно веселым видом.
— Все, что от тебя требуется, — сказал он, — это держать в руках два больших апельсина, протягивать их проезжающим в автомобилях и улыбаться. Ты в два счета продашь целый ящик, Люк.
— Буду улыбаться, — сказал Люк. — Штука пять центов, три штуки — за десять, двадцать пять центов дюжина.
— Совершенно верно, — обрадовался Джек.
Джек поднял с пола ящик с апельсинами и зашагал к задней двери.
Было очень скучно плестись по улице рядом с Джеком, который нес ящик, и слушать, как он говорит, что нужно улыбаться во весь рот.
Деревья стояли без листьев, и улица выглядела унылой и печальной. Даже апельсины, такие вкусные, яркие, выглядели смешными и печальными.
Они пришли на угол улицы Вентура, где проезжало больше всего машин, и Джек поставил ящик на тротуар.
— Лучше выглядит, когда маленький мальчик один, — сказал Джек. — Я пойду домой, Люк.
Джек опять присел на корточки и посмотрел ему в глаза.
— Ты не боишься, правда, Люк? Я вернусь к тебе засветло. Стемнеет только часа через два. Будь веселее, улыбайся, смотри.
— Буду улыбаться, — согласился Люк.
Тут Джек подпрыгнул, как будто он не мог подняться иначе, как только подпрыгнув, и пустился прочь по улице почти бегом.
Люк выбрал два самых больших апельсина, взял их в правую руку и поднял над головой. Получилось не очень-то ладно. Как-то дико даже. Какой смысл держать в руке два апельсина, и подымать их над головой, и улыбаться проезжающим людям?
Прошло, казалось, много времени, прежде чем он увидел автомобиль, который ехал из города по той стороне улицы, где он стоял. Машина подъехала ближе. Он увидел за рулем мужчину, а сзади женщину с двумя детьми. Он улыбнулся им во весь рот, но что-то не было заметно, чтобы они собирались остановиться, и помахал им апельсинами и подошел ближе к мостовой. Он увидел их лица совсем близко и улыбнулся им так широко, как мог.
Но машина проехала мимо, и люди даже не улыбнулись в ответ. Девочка в машине скорчила ему брезгливую гримасу, словно проехала мимо какой-то гадости. Какой смысл стоять в углу и пытаться продать апельсины людям, которые вам строят гримасы, когда вы им улыбаетесь и хотите угодить?
Какой смысл напрягать до боли мускулы оттого, что есть люди богатые и есть бедные; богатые едят и смеются, а бедным есть нечего, и они всегда ссорятся и кричат друг другу: «Убей меня!»
Он опустил руку, перестал улыбаться, посмотрел на пожарный кран, на водосточный желоб, окинул взглядом улицу Вентура, по обе стороны которой — дома, а в домах — люди... Там, где конец улицы, — деревня, виноградники, фруктовые сады, реки, луга, горы, а за горами — новые города, и дома, и улицы, и люди. Какой смысл жить на свете, если нельзя посмотреть на пожарный кран без того, чтобы тебе не захотелось плакать?
Еще один автомобиль показался на улице, и Люк поднял руку и опять заулыбался, но, когда машина подъехала ближе, оказалось, что человек за рулем на него даже не смотрит. Пять центов штука. Они могут есть апельсины. После хлеба и мяса они могут съесть апельсин. Они могут остановить автомобиль и купить три штуки за десять центов. Вот еще проехала машина, он улыбался и махал рукой, но люди в машине лишь едва взглянули на него. Ну что им стоит улыбнуться? Ему тогда бы не было так обидно, но проехать и даже не улыбнуться в ответ — это уж совсем гадко. Много автомобилей уже проехало мимо, и, казалось, ему пора было сесть и перестать улыбаться. Не нужны им никакие апельсины, и вовсе им неинтересно смотреть, как он улыбается, что бы там ни говорил дядя Джек. Взглянут на него и — проедут, вот и все.
Становилось темно, и ему вдруг почудилось, что наступает конец света. А он до конца света так и простоит улыбаясь, с поднятой рукой.
Неужели он для того только и рожден, чтобы стоять здесь, на углу, до конца света, протягивать людям апельсины и улыбаться. Все так черно и пусто, а он стоит и улыбается до боли в щеках и сердится на них за то, что они даже не улыбнутся в ответ. Ведь весь мир может вдруг провалиться во тьму, и придет конец света, и умрет дядя Джек, и жена его умрет, и всем улицам, и домам, и людям придет конец, и нигде не будет ни души, ни даже пустой улицы, ни темного окна, ни закрытой двери, — потому что не хотят у него купить апельсин, не хотят улыбнуться ему...

Перевод с английского
Л. Шифферса