Рэй БРЭДБЕРИ

ПЕРВАЯ НОЧЬ ПОСТА

Так вам хочется все разузнать про ирландцев? Вы спрашиваете, что их делает такими, какие они есть, и гонит по свету? Тогда слушайте. Хотя за всю жизнь я был знаком всего лишь с одним-единственным ирландцем, зато я был знаком с ним беспрерывно, сто сорок четыре ночи кряду. Подойдите поближе: может, вы увидите в нем весь народ, шагающий под дождями лишь для того, чтобы раствориться во мгле; терпение, они идут! Вот, видели? Они уже прошли!

Ирландца того звали Ник.

Осенью 1953 года я приступил к сочинению сценария в Дублине и каждый день на такси ездил за тридцать миль в огромный серый георгианский особняк, где мой продюсер и режиссер занимался псовой охотой. Там всю долгую осень, зиму и раннюю весну мы вечерами обсуждали мои ежедневные восемь страниц сценария. Затем каждую полночь я будил килкокскую телефонистку и просил соединить с самым теплым, хоть и совершенно необогреваемым в городе местом.

— Паб Гебера Финна? — кричал я в трубку, когда меня соединяли. — Ник у вас? Попросите, чтобы он приехал за мной.

Мне cлышно, как Гебер Финн зовет нараспев Ника, а тот отзывается:

— Все, одна нога здесь, другая там!

Из прежнего опыта я знаю, что процесс, именуемый «одна — здесь, другая — там», вовсе не душераздирающий, не оскорбляющий достоинства и не рвущий кружев беседы, сплетенной искусно, с замиранием сердца в пабе «У Финна». Скорее, это медленный отрыв, степенный поклон, когда центр тяжести дипломатично смещается в дальний, пустующий край зала, где одиноко томится забытая всеми дверь.

По моим расчетам, большая часть полночного пути — через паб Гебера Финна — отнимала у Ника полчаса. Меньшая — от паба до дома, где я его дожидался, — минут пять.

Так было и поздней февральской ночью перед Великим постом, когда я позвонил и стал ждать.

Наконец из ночного леса вылетел «шевроле» 31-го года выпуска, торфяно-бурый, как шевелюра Ника. Машина и водитель, с одышкой, хрипом и присвистом, непринужденно, легко и плавно вкатились во двор; я на ощупь спустился по ступеням под безлунное, но блещущее звездами небо.

Сквозь окно машины я вперился в царивший внутри кромешный мрак: приборная доска много лет как угасла.

— Ник...?

— Кто же еще, — послышался доверительный шепоток. — Славный теплый вечерок, не правда ли?

— Славный теплый вечерок. — Я сел на переднее сиденье и захлопнул истошно визжащую дверцу так, что из нее посыпалась ржавчина. Иначе нельзя.

— Ну как жизнь, Ник?

— Гм. — Он покатил машину по ухабам лесной дороги. — Здоровье в порядке. Чего еще желать, если завтра пост?

— Пост, — задумчиво повторил я. — А в чем ты откажешь себе на время поста, Ник?

— Я вот подумываю, — тут вдруг Ник затянулся сигаретой, и розовая морщинистая маска его лица проступила сквозь дым, — не бросить ли эту дурную привычку? Обходится, как золотая коронка, а легкие забивает, просто жуть. Так что ты не увидишь у меня в зубах этой отравы за все время поста, а там, кто знает, глядишь, и совсем брошу.

— Браво! — воскликнул я, некурящий.

— Вот и я себе говорю «браво»,— просипел Ник, щурясь от дыма.

— Желаю удачи, — сказал я.

— Это не помешает, — прошептал Ник, — когда имеешь дело с такой разорительной привычкой.

И мы устремились вперед, уверенно управляя машиной и обдуманно балансируя, в объезд торфяной низины, сквозь туман, в Дублин.

Простите, если повторяюсь: таких осторожных водителей, как Ник, не сыскать в целом свете, даже в самой что ни на есть трезвой, крохотной, тихой, источающей мед и молоко стране.

Прежде всего, Ник — сама невинность и святость по сравнению с лос-анджелесскими, парижскими и мексиканскими шоферами, которые, плюхнувшись на сиденье, нажимают кнопочку с надписью «паранойя», или со слепцами, которые, забросив оловянные кружки и белые трости, но по-прежнему в черных голливудских очках, оглашают безумным гоготом Виа-Венето.

Так вот, Ник. Посмотрите, как ласково его руки касаются руля, в плавном, подобном часовым стрелкам, вращении, бесшумном, как зимние созвездия, опадающие снежинками с неба. Вслушайтесь, как он спокойным ночным голосом околдовывает дорогу, выдыхая мглу, ласково поглаживая ногой педаль бормочущего акселератора. Скорость — тридцать. Ни милей меньше, ни двумя больше. Ник, Ник в надежном челне скользит по бархатному, душистому озеру, где отдыхает Время. Любуйтесь, сравнивайте. Приворожите к себе этого человека летними травами, одаривайте его серебром, крепко жмите руку после каждой поездки.

— Спокойной ночи, Ник, — сказал я у гостиницы. — Увидимся завтра.

— С божьей помощью, — пробормотал Ник.

И плавно отъехал.

Пропустим двадцать три часа на сон, завтрак, обед, ужин и последнюю стопку на ночь глядя. И вот я вновь выхожу в полночь из георгианской усадьбы. Из двери выплескивается на ступеньки теплый свет, как язык пламени из камина. Я спускаюсь по ступеням, как по азбуке Брейля, вслепую двигаюсь в тумане к автомобилю, который, я знаю, должен быть здесь, слышу в незрячем воздухе пыхтенье его раздувшегося астматического сердца и кашель Ника, за который он платит дорогую цену.

— А вот и мы, сэр! — говорит Ник.

Я опускаюсь на переднее сиденье, на котором удобно общаться, хлопаю дверцей и говорю с улыбкой:

— Ник.

И тут случается невозможное. Машина, как ядро из огнедышашего пушечного жерла, срывается с места, ревет, рыщет, мечется, а потом уж на полную мощь громыхает по дороге, сметая кустарник и калеча ночные тени. Я хватаюсь за колени и раза четыре ударяюсь головой о потолок.

— Ник! — почти кричу я. — Ник!

Мне мерещится Лос-Анджелес, Мехико, Париж. В отчаянии я смотрю на спидометр. Восемьдесят, девяносто, сто миль; мы выстреливаем залп гравия из-под колес и вылетаем на шоссе, проносимся по мосту и мчим по ночным улицам Килкока. И как только вырулили из города, скорость — сто десять. Я чувствую, как все ирландские травы прижимаются ухом к земле, когда мы с воем берем подъем.

«Ник!» — подумал я и повернулся к нему. Лишь одно оставалось неизменным — дымящая сигарета в зубах, заставлявшая его кривить то один глаз, то другой.

Но в остальном Ник преобразился так, словно сам дьявол сдавил, вылепил и обжег его в своих темных ладонях. Он выкручивал руль до отказа и обратно, мы то ныряли под эстакады, то выскакивали из туннелей; задетые нами знаки на перекрестках крутились, как флюгера в бурю.

С лица Ника словно сдуло всю мудрость, во взгляде не осталось ни доброты, ни вдумчивости. На губах не осталось ни терпимости, ни спокойствия. Не лицо, а вымоченная, ошпаренная, ободранная картофелина, личина, скорее похожая на слепящий прожектор, бессмысленно упертый в пустоту.

Это не Ник, подумал я, а его брат. Нет, в его жизни стряслось что-то ужасное, удар, напасть, семейное горе или недуг. Иначе быть не может.

И тут Ник заговорил. Не своим голосом. Сгинули бархатистость торфяника, влажность мха, теплый камин после холодного дождя и мягкая травка. На меня гаркнул железно-жестяный голос, гром горна, трубы.

— Как поживаешь! Как жизнь?! — проорал он.

И машина страдала от насилия, она возмущалась переменой. да, именно, одряхлевшая и разбитая, давно отжившая свой век, единственное, о чем она мечтала — брести шагом, словно заскорузлая попрошайка, к морю, к небу, боясь дышать и растрясти свои кости. Но Ник был неумолим и гнал громыхающий драндулет, словно в ад, будто мечтал согреть окоченевшие руки над какой-то особенной огненной геенной. Ник напрягался, и машина напрягалась, из выхлопной трубы вместе со свинцовыми газами били снопы искр. И я, и Ник, и машина — хором отчаянно задребезжали, затряслись и заклацали.

Чтоб не свихнуться, я нашел простое решение. В поисках причины безумной гонки, мой взгляд скользнул по Нику, пылавшему, как огненные испарения ада, и наткнулся на ответ.

— Ник! — выдохнул я. — Сегодня же первая ночь поста!

— И что с того? — сказал удивленно Ник.

— Что? Ты же обещал! Уже пост, а у тебя сигарета в зубах.

Ник сначала не понял, опустил глаза, увидел вьющийся дымок и пожал плечами.

— А! — сказал он. — Я решил покончить с другим.

И вдруг все стало ясно.

За прошедшие, казалось, тыщу вечеров, стоя в дверях старинного георгианского особняка, я выпивал «для согрева» поднесенную моим режиссером огненную порцию шотландского виски, бурбона или чего-нибудь в этом роде. Потом, выдыхая обожженной глоткой дух знойного лета, я садился в такси с человеком, который на все эти долгие вечера, дожидаясь моего звонка, просто поселился у Гебера Финна в пабе.

«Дурак! — подумал я. — Как же я мог забыть!»

И там, у Гебера Финна, за долгой беспечной беседой, подобно тому, как каждый сажает и взращивает сад, привносит семя или цветок, работает заступом, языком, поднимает милые сердцу пенные кружки, нежно сжатые ладонями, — так вот там и набирался Ник добродушия.

Это добродушие, испаряясь, проливалось мелким дождичком на его пылающие нервы, гасило степной пожар в его теле, омывало лицо, оставляя печать мудрости, морщины Платона и Эсхила, румянило щеки, согревало взгляд, смягчало голос до шороха, расправляло грудную клетку, заставляя сердце переходить на мягкую поступь. Оно стекало по плечам, урезонивая своевольные руки на трясучем руле, придавало изящество и непринужденность, когда он на сидении из конского волоса плавно правил машиной сквозь туман, разделявший нас и Дублин.

А я, с привкусом эля на языке и обожженной раскаленными парами носоглоткой, ни разу не учуял, чтобы мой старинный друг источал запах спиртного.

— А, — снова сказал он, — да, я бросил другое.

И головоломка мигом решилась.

Сегодня — первая ночь поста.

Сегодня Ник впервые за столько ночей, что я с ним ездил, сел за руль трезвым.

Все прошлые сто сорок с лишним ночей Ник вел машину осторожно не потому только, что он заботился о моей безопасности, — просто теплое добродушие плескалось, разливаясь по его телу, в то время как он выписывал длинные виражи по шоссе.

Так спрашивается, кто поистине знает ирландцев, и с какой стороны? И какая из этих сторон — настоящая? Кто есть Ник? И что он из себя представляет? Который Ник из этих двух настоящий — тот, каким его знают все?

И думать об этом не хочу!

Для меня есть лишь один Ник. Тот, кого Ирландия вылепила из дождя и непогоды, сева и жатвы, отрубей и сусла, варки пива, разливания по бутылкам, раздачи кружек, из пабов цвета летнего зерна, из волнующихся ночью на ветру колосьев пшеницы, — этот добрый шелест вы слышите, проезжая мимо, и из лесу, и с торфяников. Таков и есть Ник — до самых кончиков зубов, по самые глаза, сердце и проворные руки. Спросите, что делает ирландцев такими, какие они есть, и я покажу вам дорогу и скажу, где свернуть к Геберу Финну.

Первая ночь поста. Не успел я сосчитать до девяти, как мы оказались в Дублине! Я выбрался из машины и наклонился, чтобы вложить деньги в ладонь моему водителю. Решительно, умоляюще, пылко, со всей, какая только возможна, дружественной настойчивостью, я впился глазами в отчужденное, горящее, грубое лицо Ника.

— Ник, — сказал я. — Сэр! — рявкнул он. — Сделай мне одолжение, — сказал я. — Какое угодно! — проорал он.

— Возьми эти деньги сверх уговора, — сказал я, — и купи самую большую бутылку ирландского виски, какую сможешь отыскать. И перед тем, как ты заедешь за мной завтра ночью, Ник, осуши ее до последней капли. Обещаешь, Ник? Клянешься?

Он задумался, и раздумья притушили разрушительное пламя на его лице.

— Ты ставишь меня в трудное положение, — сказал он.

Я силой сомкнул его пальцы на деньгах. Наконец он положил их в карман и уставился вперед.

— Спокойной ночи, Ник, — сказал я. — До завтра.

— Бог даст, — сказал Ник.

И укатил прочь.

1956

Перевел с английского
Арам Оганян