«ТЫ ЖИВ, ДЖО?»

После револьвера (которого тебе не видать как своих ушей, которого тебе и не особенно-то хочется иметь, но все же всегда приятно воображать, что на всем белом свете нет ничего желаннее), так вот, после револьвера, обладание фонариком было чем-то из ряда вон замечательным и превращало тебя в современного светского мальчика, который в курсе всех последних достижений науки и техники. И, что еще важнее, делало тебя героической личностью. Тебе всего одиннадцать, а ты не боишься темноты, не боишься мира и недобрых людей, населяющих его, зловещих теней, которые отбрасывают эти субчики, и прочей нечисти! Ты — мальчик с фонариком. Этим сказано все: ты ходишь в темноте и высвечиваешь всякую опасную и жутковатую всячину.
Никогда тебе не иметь ни револьвера, ни коня. С револьвером наломаешь дров и вместо мистера Девиса, директора школы, застрелишь своего кузена Джо. Промажешь и отстрелишь кому-нибудь нос. Причем какому-нибудь хорошему, любимому тобой человеку. Вот он стоит на углу под вечер и держится рукой за то место, где у него был нос. А тебя грызет совесть, и ты пытаешься промямлить что-то вроде: «Честное слово, мистер Вилер, честное-пречестное, я не хотел отстрелить вам нос. Я целился в ястреба, который пролетал над Домом Республики. Я прошу прощения, мистер Вилер, я очень сожалею о случившемся».
Или же. В тот самый момент, когда ты предпринимаешь повторную молниеносную попытку свалить ястреба, кто-то что-то орет тебе на ухо, ты мгновенно оборачиваешься и отстреливаешь нос самому себе.
Не годится. Слишком рискованно. С конем та же история. Если у коня хватает разумения и он знает, как себя вести, то еще куда ни шло. А если нет, а если ему вздумалось скакать туда, куда тебе не хочется, тогда лет через шесть-семь ни о какой личной жизни уже говорить не приходится, потому что ты живешь буднями лошади и уже смахиваешь на оную, и ржание издаешь соответствующие.
Никаких револьверов, никаких лошадей. Никакого отстреливания носов, никаких благоприобретенных лошадиных манер.
А фонарик! Это ж совсем другое дело. Яркий, чистый свет, струящийся в ночи. Ты сам ему хозяин и бросаешь луч куда пожелаешь. Нажал на кнопку и — пожалуйста — светит. Снял палец с кнопки — погас.
Здорово. Замечательный возраст. Прекрасный мир.
Твоего кузена Джо на самом деле зовут Овсеп, но это же Америка. Овсеп? Откуда им знать, что это такое? Странно как-то звучит. Не Овсеп, а Джо. Вполне закономерная замена. «Овсеп» — это то же, что «Джозеф». Укорачиваем «Джозеф», получаем «Джо». Овсеп. Вместо «О» подставляем «Дж». Вместо «п» ставим «ф» — получается «Джовзеф». Убираем «в», получаем — «Джозеф». Половинку отбрасываем и — вот, любуйтесь — Джо. Твой кузен. Неважно, как ты пишешь его имя, что ты с ним вытворяешь и что ему соответствует в армянском или как оно звучит по-американски, он все тот же мальчишка. Ему тоже одиннадцать, только он смешнее и забавнее. Да на полтора месяца моложе. А это значит, что... ты появился на свет раньше. Ты был первым. Он пришел в этот мир на целых полтора месяца позже. Ты уже сорок пять дней жил и сопел, прежде чем пожаловал он. Замечательный возраст. Прекрасный мир. По-армянски — Овсеп, по-американски — Джо. Мировой парень. Смешной, забавный.
Как он резвится? Да как дикий, необузданный индеец. Как он бегает? Словно олень. Как смеется? Как никто в целом свете. Мой лучший друг. Джо. Джо Акопян. Акопян по-армянски означает... ну тут уж ничего не поделать. Можете присобачить в начале «Л» или еще что-нибудь, но толку от этого будет мало. У вас получится «Лакопян» — вообще ни в какие ворота. К тому же никто никого по фамилии не называет, кроме мистера Девиса, когда он не в духе. Так что любите и жалуйте — Джо Акопян.
Бояться темноты? Джо не боялся ничего. Даже когда он подхватил грипп, и то ему было нипочем.
— У меня болит голова, — сказал он. — Завтра выйду гулять.
Тогда я пошел к его маме и спросил, как он себя чувствует.
— С ним сидит доктор, — сказала она.
Вот тогда мне стало совсем не по себе. Я понял. Я все понял. Бедный Джо! Бедный Овсеп Акопян, более известный под именем Джо. Бедняга Джо умирает.
Я вышел на улицу в объятия ноябрьской тьмы и потопал домой. Боже, Боже, до чего же я был злой. Как мне не хватало этого самого револьвера и коня. Я бы вскочил в седло и помчался галопом по промозглым зимним улицам туда, где собрались эти врачи, выхватил бы револьвер перед их домом и проорал им:
— Эй, вы, шарлатаны!
А потом, когда они все высыпят на улицу, я бы погонял их перед собой, покрикивая:
— Или вы спасаете Джо, или я с вами со всеми разберусь!
Вот я пригоняю табун врачей — полторы дюжины — к дому, где болеет Джо, поворачиваю коня, скачу к священникам и проделываю то же самое с ними:
— А ну, вруны, вылезайте! — кричу я им. — Как насчет Джо? Забудем вашу болтовню о небесах. Марш к дому, где живет Джо, и давайте, молитесь, да чтоб как следует. Вы там себе по два века отмерили и воете про свой рай, а такому парню, как Джо, помирать от гриппа в одиннадцать лет!
Даже во время страшной эпидемии гриппа, когда все мерли как мухи, Джо не боялся.
— Пустяки, — говорил он. — Просто слабость какая-то. Я бы вышел, да мама не пускает.
А я знал. Я знал, что он умирает. Ему оставалось жить считанные дни, и я ничего не мог поделать. Все мое богатство состояло из косоглазого фонарика. Я шагал по улице, обдумывая все снова и снова, и вдруг меня осенило: ведь я и есть эти полторы дюжины врачей в комнате, я знаю, как спасать жизнь. И все эти полторы дюжины врачей в моем лице принимаются за работу, раздают поручения и распоряжения лишь бы этот паренек задержался на этом свете еще на сколько-то там лет. А потом я превратился в тех священников, старых и молодых: католиков, баптистов, пресвитерианцев, и они вошли в дом, грохнулись на колени и принялись молиться. Ах как я молился, как мы молились! Шестеро из нас молились на армянском, четверо — на плохом английском и один на русском.
Ужас. Все превратилось в кошмар. Угораздило же Джо подхватить этот чертов грипп. А если он умрет... тогда, клянусь Богом, я с вами рассчитаюсь. Со всеми.
— Если Джо умрет, — бормотал я по дороге домой, — вам не уйти от расплаты, шарлатаны, лгуны.
Стояла холодная ясная ночь. Одиннадцатилетнему мальчишке жить бы да жить. Впереди десятки лет приключений. Не хочу, чтобы мой кузен Овсеп Акопян умирал, не хо-чу. Вы же не хотите, чтобы случилось что-то нехорошее? Тогда пошевеливайтесь, ребята.
Я был так занят своими тяжелыми раздумьями о судьбе Джо, что совсем позабыл о своем страхе перед темнотой. И тут я вспомнил. Страх обуял меня на мгновение, но потом я сказал себе: «Да? Чтоб я тебя испугался? Еще чего!» Я нажал на кнопку, и упругий луч света вперился в темноту. Я осветил фонариком все вокруг: землю под ногами, ветви деревьев над головой. Повел лучиком влево, вправо, на север и на юг. И вдруг, в тот самый момент, когда я шагал по улице, все было кончено, Джо умер, и я шел по улице в полном одиночестве, и годы пролетали мимо, по два в минуту, и опять, многие годы спустя, стояла октябрьская ночь, и я, по-прежнему с горьким осадком в душе, не могу поверить в случившееся. Я бросил свет на ствол дерева и сказал:
— Джо?
Никого.
Мгновение спустя я перевел луч на темные ступеньки крыльца. «Может, он сидит там и улыбается», — подумал я и сказал:
— Джо?
Но и там его не было. Тогда я побрел домой и ругался, и крыл их всех, пока не уснул.
На следующий день я с трудом дождался перерыва на обед и побежал к Джо. Жив, умер? Прозвенел звонок с урока, я первым вскочил из-за парты и метнулся к двери, первым вылетел из школьного здания и понесся во весь опор по Эл-стрит, потом по Сан-Бенито авеню, пока наконец не выбился из сил и уже не мог бежать. И тогда мне стало страшно за Джо. По-настоящему страшно. «Пожалуйста, — умолял я.— Не дайте умереть моему кузену Джо. Слышите?»
И я достал свой безумный фонарик и включил его, но дневной свет оказался сильнее. Все было видно и так, зачем тогда фонарик? Я шел и шел и впопыхах светил во что попало, словно ночью, последней ночью в жизни Джо, и все искал его, беспрестанно задавая вопрос, от которого сотрясалось все вокруг, весь мир: «ДЖО?» Дерево, скажи, жив ли Джо? Вот лицо мальчишки на рекламном щите: Джо? Ах, Джо! Ты жив, Джо? Небо, ответь, жив ли Джо? Солнце, скажи, жив ли Джо? Улица, что с моим кузеном Джо? Мир, ответь, жив ли Овсеп Акопян (известный тебе под именем Джо)?
Наконец я добрался до их дома, встал на тротуаре и вопросительно посмотрел на дом: Джо? Видно ли по этому дому, что в нем лежит мертвый мальчик по имени Джо? Тот ли это дом, в котором толпятся ошеломленные, растревоженные, скорбящие матери, бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, прапрабабушки и прапрадедушки Джо Акопяна, одиннадцатилетнего американца, чья семья переехала семнадцать лет назад из Битлиса? Можно ли было их назвать родом, племенем? Можно ли было сказать, что этот дом населен живыми и умершими душами племени, у которого обманом отняли сына?
С трудом переводя дух, я щелкнул кнутом над головами пастырей и приказал: «Шевелись, ребята! Валяйте, проповеднички, читайте свои молитвы, да что есть мочи!» Потом через заднюю дверь я тихонько прокрался на кухню и увидел его маму, и, Боже мой, тут же понял, понял, что они помолились на совесть, врачи напичкали Джо всем, что у них было. Луч моего косоглазого фонарика отыскал в ноябрьской ночи и в свете ноябрьского дня его сердце, и я понял — он жив! И знал — он проживет все те годы, что промчались-просвистели мимо моего уха прошлой ночью. И я знал: все отошедшие в мир иной прадедушки и прабабушки улыбаются сейчас. И ни слова не говоря уселся за стол и просто взглянул на маму Джо и улыбался ей, пока она накладывала мне в тарелку баранины с овощами и ставила передо мной.
И сидя на коне, я сказал негромко всем докторам: «Смотрите, вот, я выбрасываю свой револьвер, он мне больше не нужен, ребята».
А потом я обратился к проповедникам: «Вот, видите, я выкидываю свой кнут».
А потом я сказал своему коню: «Конь, я снимаю долой это тяжелое седло и вытаскиваю этот мундштук из твоего рта. Вот так. Ты — свободен. Иди, бегай по холмам, там твое место. Разве это жизнь, достойная коня? Беги, скачи на холмы, резвись там себе на здоровье».
— Он спит, — сказала мне его мама. — С ним все в порядке. Через несколько дней он встанет. Приходи после школы. Может, к этому времени он проснется.
— Обязательно приду, — сказал я. — Вот, когда он проснется, передайте ему этот фонарик. Это все, что у меня есть. Джо всегда хотелось такой иметь. Он может светить ночью на стены и потолок. Это так здорово.
Я встал из-за стола и сказал:
— Я сыт.
И не торопясь зашагал в школу. И мир опять стал прекрасен и полон всяких хитроумных механических штуковин, которые могут нам пригодиться в любое чудное мгновение нашей жизни.

1938
Перевел с английского Арам ОГАНЯН