Уильям САРОЯН

УЧЕНИК БРАДОБРЕЯ

На том берегу озера, по улицам Муша, чуть не кубарем катится Маркар, ученик брадобрея. Он горланит обрывки песен и размахивает руками, каким-то чудом умудряясь удерживаться на ногах. Он направляется в цирюльню Мустафы, где его обучают мастерству бритья, стрижки и выдергивания зубов. Ну и, как обычно, он в подпитии. Он приветствует каждого встречного, отвешивая такие поклоны, которые не грозят ему падением, и выкрикивает: «Эфенди!», и его толстые непослушные губы брызжут слюной. Причем никто на него не в обиде, а многим это даже забавно. Все, кто видит его, свои ли, чужие, улыбаются и говорят про себя: «Наш Маркар-дурачок. Как всегда навеселе».
У дурака весь прогресс человечества быстренько сводится к нулю, а в душе у него величайшие из цивилизаций в мгновение ока обращаются во прах. Но где вы видели, чтобы дурак был нелюбим?
Нет такого села, города, страны или народа, которым бы он принадлежал. Нет такой, характерной для него эпохи. Он не есть порождение какой-то особенной эры. Он — явление всемирное, его родина — весь мир. Он вечен, он — смех вопиющего в пустыне, он — прямой отпрыск божьего юмора. Дитя всех народов, он ни к одному из них не относится. Всяк для него — просто человек, будь то армянин, курд, турок, сириец, черкес, татарин, еврей, грек, араб, монгол или кто там еще. Ему все едино. Все — его братья. Все одинаково слабы, жалки и беспомощны. Все гоняются за одними и теми же химерическими фантазиями о совершенстве, устройстве рая на земле и вечном блаженстве. Все требуют от жизни большего, чем та может дать. Все познали, что такое хандра.
Так отчего же тогда нам всем не расхохотаться и не осушить залпом свою чашу? Почему в сердце каждого из нас не может возгореться пламя, зажженное напитком, а душа, почему она не может петь, согретая его теплом? Зачем человеку пребывать в трезвости? Разве человек есть нечто большее, чем бедная, одинокая, неприкаянная душа?
Дурак зевает от скуки, взирая на славу античности, он глух и безразличен к возможностям, которые открывает перед ним будущее. Ненависть отталкивающе противна, невыносимо омерзительна и отвратительна дураку. Как может один человек ненавидеть другого, когда каждый из нас в равной степени — жертва этой жизни? Для дурака важнее всего — миг, момент, да и тот в непоседливой его душе нудно тянется целую вечность, если его не подхлестнешь выпивкой. Вот тогда дурак взовьется до небес, и закружится волчком, и пойдет откалывать номера, выкидывать коленца, плясать на голове, прыгать, скакать, кувыркаться, выискивая, где бы еще покуролесить, поколобродить да набедокурить. Он умудрится в один безумный час натворить столько, что с лихвой хватило бы на целый десяток лет. Дурак, ищущий удовольствий в каждом мгновении, в результате обнаруживает, что каждый час приносит ему лишь отчаяние и опустошенность. Вздумается ему запеть, а изо рта у него идет пена да пузыри. Молясь, он богохульствует. В смирении — бахвалится. Но что бы ни случилось, он — всеобщий любимец. Сам Господь Бог, являя свое сострадание и милосердие, улыбается ему с небес. Он блудный сын нашей жизни, дитя, сбившееся с торного пути общепринятых условностей, бежавшее от уюта, которым окружают нас традиции. К тому же отцы обожают своих блудных сыновей и братья в них души не чают.
После долгих спотыканий, хождения на подкашивающихся коленях и верчения юлой бедняга Маркар добрался наконец до маленькой цирюльни своего хозяина и, обтерев слюнявые губы рукавом куртки, сделал над собой героическое усилие, дабы привести себя в прямоходячее состояние и преисполниться твердостью и достоинством. В ту же минуту, однако, он пришел в свой обычный, нормальный расхлюстанный вид и, отказавшись от тщетных попыток, ввалился в мастерскую. Его дикие глаза были налиты кровью, он еле держался на своих непослушных ногах, руки дрожали, язык заплетался. К счастью, Мустафа, маленький человечек с добрым сердцем, был один. Помутившиеся глаза Маркара способны были различить лишь размытые очертания человека с усами. Усы множились: вот их уже двое, трое, четверо. «И все они, без сомнения, принадлежат Мустафе», — подумал Маркар.
— Мустафа, — сказал он. — Ага, эфенди, хозяин, господин, прости меня, я опять опоздал. Я бы пришел вовремя, да пришлось помочь одному слепому дойти до дому. Он заблудился, ага, я должен был. Он жил на другом конце города. Слепой. Эфенди, я проплакал всю дорогу, пока вел его через город. Ага, мои глаза все еще в слезах. Быть слепым — это так неприятно. Какая тьма, эфенди! Какое одиночество! Ага, какие страдания! Ну как мог я его бросить? Будь мне судьей, эфенди. Разве Господь простил бы мне?
Мустафа, жалея своего ученика, взял его за руку и повел в маленькую комнатушку на другом конце мастерской. Здесь стояла кушетка, на которую он ложился вздремнуть теплыми летними вечерами, пока Маркар дожидался посетителей.
— Ложись, сынок, — сказал цирюльник, — тебе нужно проспаться.
Маркар погрузился в мякоть кушетки. Его язык все еще был занят россказнями о несчастном слепце — плоде его нетрезвой фантазии. Он служил ему символом человеческого одиночества, идолом, которому Маркар поклонялся.
— Слепой, эфенди, — продолжал он. — Да оградит его Бог от собак, трусов и воров. Пусть ему приснятся тысячи солнц, и каждое — в тыщу раз ярче нашего. Пусть губы его лобзают девственниц. Ага, до чего же нам повезло! Эфенди, какая на нас сошла благодать!
Красноречие молодого человека нисколько не удивило цирюльника: он к этому привык.
— Сынок, — сказал он, — твои враки слаще самой красивой правды. Спи, засыпай.
Маркар плыл навстречу сновидениям, не прошло и минуты, как раздался его могучий храп. Мустафа вернулся в мастерскую, тихонько прикрыв за собой дверь. Он скатал аккуратненькую папироску, прикурил и затянулся душистым дымом. «Какой же я глупец! — думал Мустафа. — У меня и у самого-то нет работы, а я еще нанимаю ученика и плачу ему за его вранье».
— Слепой, — бормотал он. — Какой же у него богатый ум, теплое воображение! Он никогда не станет брадобреем. Никогда. От него несет перегаром, а с его губ слетают нежнейшие цветы чистой поэзии. И вот ему становиться цирюльником! Чепуха какая-то!
Бедный Маркар. Он спал так, словно в мире воцарились порядок и совершенство. Он храпел, как купец, живущий в достатке и процветании, ибо в подобных вещах люди равны. Уложите спать оборванца-подмастерье рядом с разодетым в пух и прах торговцем шелками и вы увидите: их носы будут рвать воздух с одинаковым остервенением. В обыденных делах все люди похожи друг на друга: заурядные, жалкие, продажные. Грош-цена в базарный день. В братстве наготы нищий — брат и попу, и поэту, и политику. Снимите с самой горделивой головы роскошный тюрбан, сорвите с благочестивого священника черную рясу, лишите гордеца чувства защищенности, отберите у тщеславного его уют. Что останется? Стон, зуд, храп, всхлип, визг. Козлиные прыжки, ослиный крик, безмозглые оратории попугаев.
Куда девался человек? Тот, что возвышался над другими, подобными себе, только потому что платье его было скроено из другого сукна. Тот, которого звон монет превращал в божество. Тот, который благодаря ширине своих плеч, мощи своих мышц и горделивой осанке слыл великаном среди людей. Разве он не так же страдает и мучается от крошечной блохи? Какая жалкая плоть скрывается под всеми этими изысканно расшитыми покровами культуры!
Маркар дрых, храпел и видел сны. Только в страдании люди едины. В радости же они поврозь. Простой добрый человек довольствуется любой крышей, лишь бы не протекала, любой постелью, лишь бы согревала. Для него хлеб есть хлеб, а вода — благодать. Он живет самыми простыми вещами. Его дети не хватают звезд с небес, но они и не душегубы. Его жена не ангел, но и не потаскушка. Мир добр. Время не загоняет его до умопомрачения. Жизнь приятна. Бог ласков.
А вот злобная душа, будь она высокого происхождения или низкого, бедная ли, богатая, вечно всем недовольна, и ничем ей не угодишь, хоть вывернись наизнанку. Подай такому гроздь самого роскошного пурпурного винограда, что растет на холмах, и он прорычит, что ты всучил ему кислятину. Посади его во дворец, он станет скулить, что ты притащил его в хлев. В теплый, блистающий солнечный день он будет требовать дождя. В дождь он скиснет и примется ныть и жаловаться, что промок до нитки. Дашь ему одну монету — мало. Дашь ему тысячу — он потребует две. Сделай его королем — он все равно останется таким же суетливым и мелочным. Скажи ему: «Ты — Бог», так и тогда он захнычет, что ему этого мало, мало, мало. Это оттого, что у него в груди бьется недоброе сердце. Кровь в жилах — мутная. И сам он весь до мозга костей прогнил. Его зрение отравлено ядами: в цветке он видит уродство. Его ноздри протухли: в цветочном аромате он обоняет зловоние. Слух расстроен: птичье пение он принимает за досадный назойливый шум. Руки поросли бородавками, а он считает, что это у всех остальных они покрыты болячками да язвами. Сам жадина и жмот, он обвиняет в скаредности своих друзей. Лживым своим языком он клеймит всякую правду кривдой.
Оборванный, нечесаный и пьяный, бедняк Маркар спал здоровым глубоким сном султана, сотрясая окрестности мощным храпом, каким храпят судьи на своих скамьях. И сны его были прозрачнее снов пророка: ему снился Бог. И хоть от него несло перегаром, дух его был чист и светел. Маркар был прямым потомком древнего рода пьяниц, выпивох и питухов, поэтов, певцов и плясунов. По отцовской линии, как и по материнской, его род был в изобилии представлен непоколебимыми пьянчугами и искусными рассказчиками. С появлением на свет Маркара все эти качества, всегда присущие его семейству, славно слились в единое могучее целое. Так что, выпивши, этот молодой человек становился поэтом, а трезвый — превращался в пьяницу, или наоборот, если хотите.
Всего месяц назад, в седьмой день августа, Маркар отметил свой девятнадцатый день рождения. Напившись до красноречия, залив глаза для храбрости, он слонялся по горам и долам и, спотыкаясь о пороги крестьянских домов, упрашивал и умолял их обитателей жить счастливо, во имя Сурб Карапета, горного святого, покровителя бедняков и униженных. В день своих именин он пел так прекрасно, что птицы, сотворенные для пения, возревновали к нему и улетели прочь посрамленные. Он горланил так громогласно, что на много миль вокруг львам стало стыдно за себя. Его смех был так звонок и раскатист, что хохочущие гиены пришли в отчаяние и горько заплакали. Он дурачился и резвился так непринужденно и раскованно, что горные козы приняли его за самого сильного среди себе подобных, признали своим вожаком, устроили вокруг него шумную возню и поскакали за ним вприпрыжку, оглашая округу счастливым блеянием.
В тот день, короче, Маркар был здорово навеселе. Его душа витала в поднебесье, а плоть стала тверже древесины самых больших деревьев. Но то была ложная сила выпивки, и когда настало время, он рухнул наземь и канул в бездонную пучину сна. Спустя много часов, ближе к ночи, тринадцатилетний брат Маркара Кероп обнаружил его — скрюченного, с жалкой улыбкой на устах, по-прежнему спящего. После долгой тряски и множества оплеух мальчику наконец удалось разбудить его. Бедный Маркар внезапно вскочил на ноги и заорал:
— Кто это бьет меня по щекам? Кто посмел ударить Маркара?
Мальчик, жалея брата, сказал:
— Маркар, я пришел забрать тебя домой.
— А, это же Кероп, — пробормотал Маркар себе под нос. Ему стало стыдно и мерзко. И все же он принял руку помощи от ребенка, и они зашагали вместе. Сон протрезвил его, и он преисполнился горького раскаяния.
— Кероп, — сказал он упавшим голосом,— если я еще раз напьюсь, пусть Господь утопит меня в грязи. Пусть я провалюсь сквозь землю и никогда не увижу белого света. А-ах, моя голова, моя голова-а! Ноги словно ватные. Какой же я слабовольный, до чего ж нетверда моя вера!
Старая песня. Мальчику, знакомому с фамильной червоточинкой, показалось, что Маркар говорит все это лишь бы отмазаться.
— Угу, — отозвался он. — Да, да, конечно, безусловно, больше никогда. Ни капли, братец Маркар. Ведь ты обещаешь, правда?
— Обещаю ли я?! — вторил Маркар, остановившись даже для придания весомости своим словам. — Да, да, да, Кероп! У меня голова как каменная, и все в ней так и отдается эхом от боли. Обещаю, обещаю.
Он сжал ручку мальчика, и они заковыляли вниз к подножию холма.
«Чтоб я сдох, — думал Маркар, — этот мальчик учит мужчину быть мужчиной».
И вот опять, пьяный, Маркар спал, и ему снилось, что он видит сон без конца и без края, а тем временем цирюльник Мустафа терпеливо сидел в ожидании клиента, чтобы побрить очередную бороду, постричь кому-нибудь голову, вырвать гнилой зуб.