Джаз

В нашем городе звучала симфония, но она была лишена изящества и формы. Она начиналась с тишины, тьмы и сна. И по мере того, как город пробуждался и наступал день, музыка и ритмы симфонии становились громче и быстрее. С каждым днем музыка складывалась из разных звуков и ритмов. Позднее, через год, два, когда мы могли припомнить все наши дни, то поняли, что все вместе они сливались в симфонию, и то была симфония нашей жизни — наших живых душ, нашего движения, присутствия на земле.
Сквозь сон до нас долетали паровозные гудки, цокот лошадиных копыт. Так нарождался день. Мы просыпались и вслушивались в звуки окружающего мира, и услышанное жило в нас, даже если вокруг царило безмолвие. Мы вылезали из постелей и прислушивались к плеску воды в умывальнике, треску дров в нашей плите, к посвисту воды, закипающей в чайнике, позвякиванью ложек и ножей, вилок и тарелок, ко всем этим милым, приятным, исполненным значениям звукам.
А на школьном дворе раздавались голоса сотен таких же, как мы, и у каждого — имя, облик и прошлое, которое тянулось через века, к теплу земли и твердости камня. Потом вдруг раздавался пронзительный электрической звонок. Угомонившись и подчиняясь порядку, заведенному старшими, мы шагали в классы, садились за парты и становились частицей форм, созданных человеком из ничего. Мы внимали голосу нашей учительницы, мисс Гаммы, которая учила нас постигать, схватывать на лету.
А в городе шаркали по цементным тротуарам люди, звучала их речь, сновали взад-вперед фургоны, автомобили и трамваи. На новостройках, которые росли из песков нашей пустыни, пилили доски, мешали цемент, заколачивали гвозди и вбивали заклепки.
Солнце было в зените. В неподвижности летних дней тарахтел большущий трактор, вгрызающийся в податливую землю наших улиц. За городом гудели насосы, качающие воду из чрева пустыни. И все это была музыка, у нее была своя прелесть и свой пульс, но мы понимали, что она не цельна, придет время — и все эти звуки сольются в одно великое музыкальное произведение, неповторимое и такое прекрасное, что оно сохранится и пребудет в веках.
А когда наступала тишина, в мелодичных ритмах нашего дыхания и сознания эта музыка, порой, являлась к нам снова. Иногда сквозь наше молчание к нам проникали с улицы сонное гуденье органчика в синематографе «Либерти», пение и молитвы людей из Армии Спасения, шелест падающего дождя, взбалмошная игра пианолы из кинотеатра «Бижу», выкрики странствующих евангелистов в шапито, истошные вопли женщин, обретших в себе Иисуса.
К нам долетал призывный клич Каспаряна, бродячего торговца дынями, тонкий свист тележек с воздушной кукурузой, которые катились по Санта-Клара-стрит, несмолкаемый лязг и скрежет товарных составов, пассажирских поездов, и вдруг откуда ни возьмись — весенние трели птиц, душераздирающий визг котов в любовном экстазе, звон церковных колоколов, пронзительный вой сирены проносящейся пожарной машины.
А потом до нас доносились звуки паровых органов, приехавших в наш город вместе с цирками со всей Америки, красноречивая риторика ярмарочных зазывал, церковные песнопения, воскресные проповеди, речи в поддержку заема свободы, болтовня незнакомых бродячих торговцев, устроившихся со своими лотками посреди наших трущоб и пытавшихся сбагрить нам новые патентованные подтяжки и подвязки, привезенные прямо из Цинциннати, штат Огайо.
Мы слышали рукоплескания сотен людей на концерте общественного оркестра, что давали летними воскресными вечерами в парке у здания суда. И в нашем молчании все это представлялось и слышалось как музыка, и речи, когда они приходили нам на ум, были без слов, и все эти слова и ритмы в наших воспоминаниях приобретали созвучие, из которого, нам казалось, должно получиться великое музыкальное произведение. Мы сгорали от нетерпения в ожидании этого шедевра, и наконец мой брат Крикор купил себе некое барахло, якобы корнет, а я, усевшись за пианино, принялся извлекать из него всякие дурацкие звуки.
И каждый раз на самом интересном месте наших звуковых воспоминаний на память вдруг приходили обрывки слов и мелодий из лучших дней нашего прошлого, и тогда нам слышалось: «Выпей за меня одним лишь взглядом», «Возвращайся, возвращайся в Эрин», «Мериленд, мой Мериленд», и для меня эти песни были самым нежным и трогательным выражением тоски смертного человека по какому-то определенному месту на земле, и тогда нам слышалось: «Катлин Мавурин, наступает серый рассвет», «В сумерках, моя родная», «Я еду по зову сердца», «Прощай, прощай», «Тихая ночь, священная ночь». Мы перебирали отрывки этих старинных песен, неувядающую трепетность человеческого сердца, и никак не могли вспомнить, где мы слышали эти песни, как они запали нам в память и стали частью нашего существа, но песни эти всегда с нами, и их уже не забыть.
И нам было невдомек, что за сотни лет до того, как начал строиться город, музыка человека, живущего на земле, которую мы так жадно слушали, эта песня человеческого сознания, души и тела, уже была реальностью. Мы не знали, что все неистребимое и восхитительное для нас уже запечатлено в симфонических ритмах, написанных великими музыкантами, а нам казалось, что все происходящее в нас и вокруг — ново, потому что мы еще только пришли в этот мир и были глубоко убеждены, что самые лучшие мгновения нашей жизни должны сохраниться в величественном потоке гармоничных звуков.
А вместо этого по всей стране раздавались нервные, скачущие звуки, называлось это новым словом «джаз», и на танцплощадках все дергались под эту новую музыку.
В те времена у нас еще не было патефона, впрочем, в нем не было надобности, потому что музыка гремела на каждом углу. Мы почти ощущали эту музыку в поведении людей, в том, как они пробуждаются, встают, говорят, шагают, едят, работают. Поначалу мы были разочарованы, потому что все наши возвышенные чаяния были низведены до какого-то дрыганья, но прошло время — год, два, три. Мы быстро подросли, и после Войны, когда Крикор принес домой патефон и мы начали покупать пластинки, после парадов и военной суматохи, мы стали постигать эту музыку, родившуюся на этом континенте из нашего национального горя, отчаяния, одиночества, и мы прониклись истинной глубиной этой музыки и узнали, что под покровом ее жалкой кричащей пестроты таится та же старинная нежность человеческого сердца, та же извечная тяга к изяществу, любви и красоте.

1934

Перевел с английского
Арам Оганян