ПОРТРЕТ,
ИСПОЛНЕННЫЙ ВРАЧОМ

В № 10 нашего еженедельника мы опубликовали материал «Лечение душой» — об уникальном методе скульптурного портретирования, автором которого является врач-психотерапевт, создатель и научный руководитель московского Института маскотерапии Г.М. Назлоян. Сегодня мы публикуем беседу с Гагиком Микаэловичем, в которой он рассказывает о необычной истории создания этого метода,  его особенностях и возможностях использования никто не умеет читать чужую душу. Единственное, что мы можем, — ненамного приблизиться к ней. При работе над портретом, находясь в функциональном поле художника и модели, врач способен очень многое увидеть. Именно об этом мне хотелось бы рассказать.

НЕОБОСНОВАННЫЙ ДИАГНОЗ

Портретный метод психотерапии возник как попытка развить и реабилитировать существующие методы лечения больных, имеющих психиатрический диагноз. Ведь для судьбы обратившегося за помощью человека может иметь весьма тяжелые последствия диагноз «шизофрения», а также штампы в выборе лекарственных средств и их сочетаний.
Начало современной классификации душевных расстройств заложил немецкий психиатр Э. Крепелин. В основе его теории лежит принцип неизлечимости и неуклонного отрицательного прогрессирования психического заболевания.
И сегодня врачи назначают лекарства с расчетом прервать некий мифический процесс, в кулуарах называемый «эндогенным». Больной пьет эти лекарства постоянно, хотя их побочное действие на психику не изучено и часто интерпретируется как рецидив болезни. Соответственно, и доза препаратов увеличивается, пока больной не становится совершенным инвалидом. А применение другого «гуманного» метода — шоковой терапии — приводит, как правило, лишь к тому, что возникает новое органическое заболевание.
Несколько лет назад мы провели исследование: один из моих учеников взял наугад сто историй болезней в одной психиатрической лечебнице. Оказалось, что в подавляющем большинстве случаев ставится диагноз «шизофрения»! Почему так происходит, если в психиатрии есть сотни других диагнозов, в том числе гормональные нарушения?
Такую ситуацию с постановкой диагноза надо в корне менять, а также прекращать необоснованно жесткое лечение. На мой взгляд, это уже граничит с преступлением.

ЖЕСТ ОТЧАЯНИЯ

Существующий сейчас в психиатрических больницах порядок был введен лет 150 назад, после того как французский врач Ф. Пинель добился того, чтобы душевнобольных перестали приковывать цепями. Тогда это было прогрессивным шагом. Потом появилась смирительная рубашка, потом лекарства, которые «держат» больного изнутри, но сковывают не меньше, чем цепи.
Решив в корне изменить сложившуюся практику лечения, я пошел на риск и первым в мире отказался от сильных лекарственных препаратов, лекарственной «смирительной рубашки». Придя в психиатрию в тридцать лет из области философии и психологии, я интуитивно почувствовал, что больным людям можно помочь и другим, нелекарственным путем. Несколько лет я отменял практически все препараты, оставляя лишь незначительные дозы легких, можно сказать витаминных средств.
Может быть, сейчас я и не рискнул бы так поступить, но тогда, в середине восьмидесятых годов, не виделось другого пути. Наверно, это был какой-то «голос свыше».
Прием я вел в амбулаторных и домашних условиях. Ко мне приходили толпы нуждающихся в помощи. Иногда их было столько, что с утра в подъезде стояла очередь с первого по третий этаж.
Количество желающих попасть на прием росло: однажды в поликлинику пришли около четырех тысяч человек. Профессор А.И. Белкин предоставил мне помещение, и я постепенно принял всех, хотя понимал, что дальше так продолжаться не может. Но нельзя было отказать людям в помощи.
Прием я начинал в одиннадцать утра и заканчивал где-то в четыре часа уже следующего утра.
У йогов есть кровоподтеки на груди, по которым они узнают друг друга, а я узнаю опытного врача по тому, что иногда он после серьезной работы не может открыть рот — мышцы сводит судорога. Тогда родители пациентов, которые ожидали в коридоре, начинали делать мне массаж шеи, за счет этого я мог продолжить консультации.
Такой опыт массового приема душевнобольных имел свой смысл — у меня развилась необыкновенная интуиция и после непродолжительного общения с пациентом я с уверенностью мог определить, болен он или нет, а главное — понимал, как ему помочь.
У 20% пришедших на прием психиатрический диагноз снимался полностью. Получается, что 20% больных состояли на учете в диспансерах по ошибке, и они не возвращались ко мне. Остальные нуждались в помощи, и когда удалось упорядочить приемы, я начал их лепить.
Это был своего рода жест отчаяния, потому что я точно знал, что никто (и я в том числе) не может помочь больному лекарствами.

ЕСЛИ БЫ...

Но я не ошибся — именно на этом пути появились очень хорошие результаты, о которых я в стационаре не мог даже мечтать. Из общего числа больных, пришедших ко мне с диагнозом «параноидная шизофрения», только 7,1% остались невылеченными.
Бывшие инвалиды, пройдя курс маскотерапии, нередко становились творческими людьми. Женщина в 40 лет стала выдающимся скульптором, другая — оперной певицей, а один из пациентов выиграл международный конкурс на замещение вакантной должности по математике и был приглашен в Америку на престижную работу. И таких людей — около 30 процентов.
Если бы у нас были средства, если бы руководящие чиновники от здравоохранения дали нам возможность развиваться и широко внедрять наш метод, мы бы могли сделать очень многое. Но произошло обратное — нас выселили из очень уютного и обжитого в течение 12 лет помещения, не продлив аренду. В прежнем помещении института существовал музей масок, рисунков, уникальных фотографий, историй болезни, куда со всего мира приезжали коллеги и изучали нашу работу.
Сейчас мы лишены многих возможностей, хотя Институт маскотерапии существует в другом месте и там работают мои ученики. Мы работаем, анализируем нашу работу и готовим публикации, как любой исследовательский центр, и существуем ровно настолько, насколько нужны людям.
Идеально было бы, если бы нашему институту передали одну из больниц. (К слову, когда-то в маленькой «хрущевской» квартире я один принимал столько больных, сколько 600-коечная больница с большим штатом обслуживающего персонала.)
Я бы переоборудовал ее по-своему, сделал там гостиницу, куда больные помещались бы на несколько дней — чтобы снять остроту состояния или агрессию. А затем с ними можно было бы начать работу по созданию портрета.
В этой больнице не было бы санитаров. Родители — прекрасные санитары и медсестры.
Я думаю, что это было бы полезно для всех.

ЛЕЧЕБНЫЕ МОТИВЫ

Мы, следуя Фрейду, считаем, что лечение должно непременно завершаться. Это, в свою очередь, означает достижение больным полного психического благополучия, поэтому мы закладываем психическую норму в саму технику психотерапии.
Помимо свидетельств врача об исцелении, мы имеем еще одно, объективное, — лечебный портрет как произведение искусства. Думается, если в чертах запечатлен весь жизненный опыт человека, то портрет, исполненный врачом, — ключ к нему.
Другими словами, мы работаем как скульпторы, но наши мотивы — лечебные: сострадание, эмпатия. Художник создает образ — это искусство. А мы лепим самого человека, тот позитив, который постепенно «наращивается». Иначе портрет не будет продвигаться.
Лечения вне работы над портретом не происходит. У скульптурного портрета, как у целостного явления, есть начало, этап созидания и этап завершения. Именно внутри «портретного времени», а не вне его, делается все возможное, чтобы избавить пациента от болезненных переживаний. Итогом лечения должно быть не частичное улучшение состояния, а полное выздоровление больного, восстановление или развитие его творческих способностей.
Отождествление пациента с портретом — главное условие его выздоровления. Оно цементирует всю процедуру лечения и может проявиться уже с первых минут работы. Отождествление себя с изображением начинается задолго до появления истинного портретного сходства.
Врачу предстоит найти, вернуть черты лица больного, вытесненные или искаженные болезнью. Психотерапевт, как настоящий художник, полностью погружается в свое творение, идентифицируя себя с моделью, забывая об осторожности, теряя собственные защитные механизмы.
Трудно описать силу эмоционального заряда, возникающего в начале лечения и не ослабевающего на всех его этапах.
О том, насколько глубоко затрагивает это явление самого пациента, свидетельствуют фиксируемые нами реальные изменения в размерах и пропорциях его лица. Получается, что работа над портретом продвигается по мере улучшения его здоровья, появления положительной динамики его состояния.

ПОТЕРИ И ОБРЕТЕНИЯ

Наши больные часто говорят: «Вы сняли с меня чехол», «Они изменили ему чехол». Люди выздоравливают «оболочками», поскольку весь человек состоит из оболочек, слоев.
Лечение каждого человека проходит по-разному. С одним ты работаешь сутки и заканчиваешь портрет, а с другим нужно работать долго. Казалось бы, еще пять минут — и ты завершишь работу, но эти «пять минут» могут длиться неделями. Если портрет заканчивается, заканчивается и болезнь.
Время работы над портретом имеет собственную протяженность, не соответствующую реальному времени. Один пациент был совершенно уверен, что за полтора года лечебной работы он вырос, став из десятилетнего мальчика тридцатилетним мужчиной (его паспортный возраст).
Так как в лечении методом скульптурного портрета исключается какое-либо влияние, внушение, навязывание своих представлений о «норме», основная ставка делается на возможности больного, на его способность перестроить собственную личность.
Уже с самых первых сеансов наблюдаются выходы из тягостного взаимного непонимания, неприятия окружающего мира.
В ходе дальнейшей работы эти «озарения» повторяются все чаще, становятся интенсивнее и значимее, однако всякий раз больной возвращается в броню своего отчуждения. Иногда человек проявляет большую изобретательность и изощренность, пытаясь вернуться к своему прежнему состоянию, поскольку вначале ему бывает довольно неуютно в полноценном, здравом общении.
В результате совместных усилий больной примиряется с мыслью, что он такой же, как все, вполне здоровый человек с обязанностями нормального члена семьи и общества. Возникает чувство морального удовлетворения достигнутым, но с оттенком потери себя прежнего — оттенком, который исчезнет по мере включения недавнего больного в жизнь.

АВТОПОРТРЕТ КАК ЛЕКАРСТВО

Своим появлением метод автопортрета обязан сеансам скульптурного портретирования душевнобольных, на которых было замечено, что пациенты любят вносить свои изменения в портрет.
По биографическим и эпистолярным свидетельствам о великих художниках, автопортрет создавался в критические для автора периоды жизни. Может быть, самым ярким примером служит «Автопортрет с отрезанным ухом» Ван Гога. А знаменитый автопортрет Леонардо да Винчи по всем признакам был «лекарством» многоразового пользования.
Техника автопортрета — замечательная техника, поскольку здесь не происходит фиксации переноса. Врач находится не столько в равном партнерстве с пациентом, сколько является своеобразным мастером-учителем. Он может отходить от больного, подходить к нему, наблюдать его как диагност или принимать участие в совместном творчестве.
Показателем завершения работы над образом в автопортрете служит достижение некоторого уровня, когда скульптура перестает развиваться. Тогда врач-скульптор рекомендует закрыть портрет пластилиновыми лепешками.
Получается набор масок, вставленных, как в матрешке, одна в другую. Они, по выражению пациентов, «изнутри помогают лепить». На каждом новом этапе пластический образ должен становиться ближе к прототипу.
Окончание автопортрета, как и портретной терапии, совпадает с окончанием лечения. Отличительная черта этой техники в том, что врач, как повивальная бабка, помогает пациенту «родить» свой образ, возродиться, стать нормальным, адекватным, психически здоровым.
Наш метод вполне соответствует катарсическому (в понимании Аристотеля), если иметь в виду весь процесс лечения-лепки от пластилинового яйца до зрелого портрета и все события самоидентификации, возникшие на этом пути. Без катарсиса не обходится практически ни одно окончание лечения. Этот процесс мы наблюдаем уже 25 лет.
Сейчас все рассуждают о катарсисе, не понимая, что это такое. Этим термином называют даже медицинское избавление от страдания. Для нас катарсис — венец творчества, когда человек теряет партнера по диалогу. Это сугубо драматическое явление.

ЧЕСТНЫЙ СПОСОБ ПОЗНАНИЯ

Метод автопортрета можно применять очень широко — даже в школах, вместо уроков рисования. Автопортрет будет полезен подросткам как самый честный способ познания себя.
Если даже душевнобольные, буквально все, хорошо лепят себя, то почему это не сделать ребенку? Посмотрите, какая при этом проявится личностная зрелость и какие переживания они смогут преодолеть!
Это особенно важно для городских детей, которые в основном имеют расстройства вегетативной нервной системы. Работа над скульптурным автопортретом может помочь и здесь, причем без применения лекарств, за счет раскрытия потенциальных возможностей головного мозга.
Разнообразные движения пальцев и кистей рук, совершаемые при лепке, способствуют образованию новых нейронных связей. Но если со временем любое новое действие становится шаблонным, то работа над созданием автопортрета никогда шаблонной не станет.
Не говоря уже о том, что молодой человек, который смог вылепить себя, сможет многое: он и дверь поставит, и кран починит. У него руки становятся «живыми». Людей видно по их рукам. Мне кажется, очень важно — иметь развитые руки.
Автопортреты помогают достижению своевременной социальной зрелости, когда человек может и зарабатывать, и заботиться о семье.
Процесс работы над автопортретом необычайно увлекателен, он затрагивает многие струны в душе человека, что никому не позволяет оставаться равнодушным. Вряд ли педагог найдет более эффективный способ для того, чтобы привести подростка к самопознанию.
Даже душевнобольной человек, часто равнодушный ко всему, питает огромный интерес к своему портрету.
Кроме того, такая работа способствует сплочению, пациенты начинают дружить, переживать друг за друга, хотя эти больные обычно отличаются тем, что не испытывают друг к другу никаких чувств. А для подростков такой эксперимент был бы просто потрясающим!
Простое рисование не приносит такого эффекта. Я был в гостях в знаменитой цюрихской университетской больнице, где одно из ведущих направлений — арт-терапия. Там было все — дорогие краски, кисти, мольберты, шикарные условия. Но результат нулевой.
Я поинтересовался у ведущего профессора: какую специальную проблему они решают таким образом? Оказалось, что они не знают! Это при том, что может произойти ухудшение, если больной будет заниматься только рисованием. А вдруг у кого-то не получится работа? Это будет сильным стрессом.
Метод автопортрета не выдвигает никаких особых художественных требований к произведению. А поиск портретного сходства менее травматичен, чем абстрактная идея — создать произведение искусства. В школе работу над автопортретом можно вести на уроках рисования или на занятиях со специально обученным психологом.
Среди тех, кто работал над автопортретом, я не встречал ни одного неспособного. Главное, что интеллект тут не имеет значения.
У меня был опыт, когда рядом успешно работали крупный музыковед, автор многих монографий, и пастух из глухой казахской деревни, и они увлеченно обсуждали свои работы друг с другом.

ПРОСТРАНСТВО ТВОРЧЕСТВА

В нашей работе, действительно, много мистического. Интерпретировать это мы не беремся, а принимаем как объективно существующую вещь.
Когда к нам приезжают люди из других городов, они, пройдя определенный цикл лечения в институте, дома продолжают работу над автопортретом по определенному ритуалу. Прежде всего — они не должны закрывать двери.
Я вначале закрывался в кабинете, чтобы никто мне не мешал, и лепил. Потом я понял: чем больше людей соучаствуют в этом, тем легче работать. Творчеству это никак не мешает.
Появляется идея двух пространств. Есть плотная прозрачная стена, отделяющая от всех художника и модель, — это пространство творчества, туда никто не входит. И есть светское пространство, где больной может периодически общаться с другими людьми. Пространство творчества — особое виртуальное пространство, куда постороннему человеку очень сложно попасть.
Во время съемок документального фильма в это пространство случайно попал один оператор. Он поскользнулся, упал на колено, и камера «прошла» туда и стала снимать стену не в фокусе. К сожалению, в Останкино этот фрагмент смыли. Хотя, на мой взгляд, это и было «вхождение» в мистический мир творческого пространства, которое удалось запечатлеть камере.
При скульптурном портретировании дистанция между врачом, больным и портретом, с точки зрения классических норм, недопустимо мала — не более 40 см в радиусе. Нормальный человек не подпустит другого так близко к своей душе. А здесь — подпускают.
Когда идет напряженная работа, то в творческом пространстве буквально летят искры. Когда в Останкино стирали лишние фрагменты фильма, они пригласили меня посмотреть на необычный феномен: во время моей работы на пленке были четко видны голубые искры. Я решил, что это пленочный брак, но специалисты сказали, что это именно искры. Оператор снимал долгим планом, и если бы это был брак, то он бы был виден на всей пленке, а не с момента начала работы с пациентом и до его завершения.
Мистической является и сама жизнь портрета. Когда я впервые стал лепить больного, то уже первый портрет получился профессиональным. Это подтвердили мои друзья-художники. В дальнейшем я часто показывал им свои работы, поскольку от их оценки зависело мое понимание того, все ли я сделал для этого пациента. Часто это была коллективная оценка.
Художники-профессионалы, не видя пациента, приходили и говорили — закончена работа или нет. Были интересные случаи. Один очень талантливый человек — психолог, врач, просто умный и образованный человек, который постоянно отливает мои скульптуры, увидел работу, которую счел завершенной, и предложил отлить ее в гипсе. А мне казалось, что работа еще не закончена, и я пригласил пациента еще на один этап.
Но друг убедил меня, что работа завершена, и мы стали отливать скульптуру. А пациент так и не приехал. Спустя некоторое время его отец, находясь в Москве проездом, зашел ко мне и сказал, что с его сыном все в порядке.

ЗАВЕРШЕНИЕ

Между пациентом и его портретом вообще устанавливаются особые отношения. Больной может войти в комнату и спросить: «Ну где я?» А ведь там пока кусок пластилина...
При работе над портретом, беседуя с пациентом, мы часто говорим о том, где он будет стоять, из чего будет отлит. Но после того как у больного происходит катарсис, наступает полное равнодушие к портрету, да и самому врачу он больше не интересен, хотя некоторое время назад для них этот портрет был самым главным.
Завершение работы над портретом иногда происходит в форме инсайта. К примеру, после небольшого перерыва я разумом понимаю, что надо продолжить работу. Но ни я, ни пациент не делаем этого, поскольку вдруг становится ясно, что портрет и так уже готов.
Был такой случай: под утро вся группа вошла в зал, где мы обычно работаем. На улице были сумерки, лежал синеватый свет, и вдруг все неожиданно поняли, что портрет, над которым я должен был работать, уже закончен. Будто кто-то за нас это сделал и нерукотворно довел портрет до эстетического завершения.
Я все время пытаюсь уменьшить магические свойства портрета, хотя можно было бы объявить себя неким колдуном, единственным и неповторимым. Это и выгодно, и лестно, но я не пошел по этому пути, а стал учить своему методу других — врачей и психологов.

Записала
Ольга РЕШЕТНИКОВА

P.S. Гагика Микаэловича можно слушать часами — такого яркого и эрудированного собеседника встретишь не часто. Но если кому-то из читателей покажется, что в нашей беседе всех «тайных механизмов» своего метода он все-таки не раскрыл, я рекомендую непосредственно познакомиться с его работами.

Г.М. Назлоян. Зеркальный двойник: утрата и обретение. — М.: ДРУЗА, 1994.
Г.М. Назлоян. Концептуальная психотерапия: Портретный метод. — М.: ПЕР СЭ, 2002.