ЖИЗНЬ МОЯ ТЕКЛА В ЭМПИРЕЯХ

Постойте, сколько же лет назад это было и что осталось от тех десяти лет? Конечно, остался первый класс — букварь, загадки, басни, поговорки с пословицами. Как сейчас помню, что, объясняя пословицу «Для Родины своей ни сил, ни жизни не жалей», кто-то сказал, что это значит — «не бросай на улице бумажки». Во втором была одна сплошная таблица умножения, а еще запомнилось внеклассное чтение — рассказы Сетон-Томпсона о лисе Домино, Королевской Аналостанке и еще каком-то кролике.
Третий и четвертый классы из памяти как-то выпадают, а потом сразу начинается «Слово о полку Игореве», здесь же «Песнь о Вещем Олеге» и «Три богатыря Васнецова» (как говорит мой сын: «Из богатырей мне нравится Илья Муромец и Гарри Поттер»).
Из биографии молодого Пушкина почему-то больше всего запомнилась «Зеленая лампа», и как-то сразу она стала ассоциироваться с письменным столом
В.И. Ленина из какого-то музея — раскрытая книга, массивная чернильница, настольная лампа с темно-зеленым абажуром. При этом пресс-папье все время называлось мной «папье-маше». Примерно в это же время было выучено стихотворение Щипачева «Из бронзы Ленин, тополя в пыли...» и на этом с поэзией вплоть до поступления в университет было покончено.
Затем вспоминается почему-то «Горе от ума», монолог «А судьи кто...» и «в воздух чепчики бросали...» И «век нынешний», и «век минувший» интересовал мало, больше волновала вышедшая на экраны «Гостья из будущего»
с таинственным миелофоном,
и так хотелось побыстрей дожить до XXI века. Из всей комедии запомнилось тогда, что бывают «говорящие фамилии».
После Грибоедова, гроб которого встретился молодому Пушкину и этим произвел совершенно неизгладимое впечатление на нашу учительницу, пошло-поехало «наше все». Из Пушкина было выучено лучшее — в обязательном порядке «Во глубине сибирских руд...», а «по желанию» все сорок два моих одноклассника зазубрили «Золото и булат» как самое короткое. Мое «Чудное мгновенье» произвело на этом фоне фурор, а этот выбор был обусловлен тем, что романс Глинки на эти стихи пела наша соседка раз эдак по пятнадцать в день. Дантес долгое время представлялся неким камикадзе, которого принанял царь-эксплуататор.
Период бурного полового созревания нашего класса пришелся на «Руслана и Людмилу» — не знаю почему. Сравнения с петухом и курицей и фразы типа: «Их члены злобой сведены, Переплелись и костенеют» или «Двенадцать дев меня любили, Я для нее покинул их» приводили всех в щенячий восторг.
Затем был Лермонтов, из которого был выучен «Парус» и «Два великана», а «Бородино» прочитано в классе. Вопреки всему мне вдруг понравился «Герой нашего времени», и летом был перечитан весь Гоголь и весь Тургенев.
Эх, почему мы должны были писать сочинения на эти идиотские темы об образах Татьяны и об идеалах Толстого? Дали бы что-нибудь о «кулинарных страницах» Гоголя или Чехова, а может, время было просто голодное: зеленая скрюченная сосиска со школьного завтрака легко менялась на списывание какой-нибудь контрольной.
В восьмом классе нас стали делить на маткласс, литкласс и просто. В первый пошли ботаники, в последний идти как-то не хотелось, потому мой выбор (которого не было) пал на литературно-языковой или языково-литературный. В общем, с восьмого класса началось сплошное «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!».
Впрочем, до поры до времени все же «жизнь моя текла в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет...». А совсем кончилось это «до поры до времени», пожалуй, с «Войной и миром». Самые ужасные воспоминания связаны с «карточками» — маленькими белыми листочками, содержащими обычно три вопроса: Как звали жену князя Василия? Как звали чью-нибудь любимую борзую? А также ваше имя-фамилия...
Последнее после первых двух было самым сложным. Плюс энное количество вариантов, и учительница на своих шпилищах туда-сюда шныряет. И не думайте, что, сидя на первой парте, можно было дождаться момента, когда она шла по ряду к тебе спиной — тут бы «только немножко в щелочку-та этак посмотреть», а она все в отражения стеклянных книжных шкафов видит, прямо Алиса в Зазеркалье какая-то.
Достоевский читался во время болезни, не был омрачен карточками, а бреды Раскольникова стали особенно близки.
В конце девятого класса активно читали Чехова. До сих пор не дает покоя вопрос: Герасим из рассказа «Налим» — не есть ли это тот самый Герасим, утопивший собачку в тургеневском пруду, а теперь, столько лет спустя, вышедший на пенсию и подверженный какой-нибудь фобии:
«Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то робко мурлыкает орличка. На небе неподвижно стоят перистые облака, похожие на рассыпанный снег... Около строящейся купальни, под зелеными ветвями ивняка, барахтается в воде плотник Герасим, высокий, тощий мужик с рыжей курчавой головой и с лицом, поросшим волосами. Он пыхтит, отдувается и, сильно мигая глазами, старается достать что-то из-под корней ивняка. Лицо его покрыто потом...»
О десятом классе вспомнить вроде бы нечего, кроме запомнившихся почему-то пикантных подробностей «из жизни звезд» Серебряного века, отрывка из поэмы «Василий Теркин» («Переправа, переправа, берег левый, берег правый...») и «Роли природы в «Судьбе человека» Шолохова».
Странно, но весь этот безумный набор текстов, вполне хаотично и безобразно поглощаемых сознанием школьника, мил и дорог теперь, когда ушло время и тот мир, когда растерялось все. Это какая-то другая литература, не та, что я теперь перечитываю. Как вот, например, с одной известной песенкой из совсем уж далекого детства. В памяти остались только слова и ощущение счастья:

И больше ничего. Но и это много.
Даже слишком.

Анастасия ОТРОЩЕНКО

Печатается по тексту, размещенному на сайте «Русский журнал» (http://www.russ.ru)