Фрэнк О’КОННОР

МОЙ ЭДИПОВ КОМПЛЕКС

Всю войну — я имею в виду Первую мировую войну — папа служил в армии, так что до пятилетнего возраста я не так уж часто его видел, а то, что я видел, меня не беспокоило. Бывало, я просыпался и видел склонившуюся над моей кроваткой крупную фигуру в форме цвета хаки. Иногда ранним утром я слышал, как хлопала входная дверь и вдоль по улице удалялись тяжелые шаги кованых сапог. Таковы были папины появления и исчезновения. Подобно Санта Клаусу, он приходил и уходил незаметно, окруженный тайной.
Честно говоря, мне его визиты даже нравились, хотя, когда я по привычке приходил ранним утром к маме в постель, было не очень-то удобно втискиваться между ним и мамой. К тому же он курил и поэтому всегда был окружен приятным терпким ароматом, да еще и брился, а эта процедура казалась мне невероятно интересной.
Каждый раз он приносил домой множество замечательных сувениров — это могла быть модель танка или перочинный ножик с ручкой из патронной гильзы, немецкая кокарда или пуговица от офицерского мундира. Все эти военные безделушки он аккуратно складывал в верхний ящик комода на случай, если они когда-нибудь пригодятся. Была у него такая причуда — он хотел, чтобы все эти вещи хранились бережно и в строгом порядке. Когда папы не было, мама разрешала мне приставить к комоду стул и, забравшись на него, рыться в папиных сокровищах. Похоже, она не очень ими дорожила. По крайней мере, не так, как папа.
Годы войны были самым мирным и благополучным периодом моей жизни. Окошко моей комнатки выходило на юго-восток. Мама его занавешивала, но это было бесполезно. С первыми лучами солнца я пробуждался и, забыв про вчерашние заботы и огорчения, сам чувствовал себя солнышком и, наверное, светился, как солнышко.
Никогда мир не казался мне таким ясным и полным невероятных возможностей, как в ту прекрасную пору. Я вылезал из-под одеяла и спускал ноги с кровати. Им я придумал имена — миссис Правая и миссис Левая — и фантазировал, как они обсуждают друг с другом дела предстоящего дня. Заводилой была миссис Правая, она вообще любила покрасоваться. Зато с миссис Левой надо было держать ухо востро — никогда не знаешь, что у этой тихони на уме.
Они обсуждали, чем мы с мамой займемся днем, какие подарки принесет Санта Клаус на Рождество, что нужно предпринять, чтобы улучшить нашу жизнь. Был, например, один вопрос, по которому мы с мамой никак не могли договориться. Дело было в малыше. Во всей округе наш дом был единственным, где не было маленького ребеночка. Мама говорила, что мы не можем себе его позволить, пока папа не вернется с войны. Слишком уж малыш дорогой — целых восемнадцать шиллингов и шесть пенсов.
Сразу было ясно, какая она наивная. Через два дома от нас жила семья Гинис, которая едва сводила концы с концами. Так вот, ребеночка они все-таки завели, хотя даже мне было известно, что восемнадцати с половиной шиллингов у них отроду не водилось. Наверное, это был дешевенький малыш, а маме хотелось какого-то особенного, подороже. Слишком уж она была разборчива. По-моему, и такой малыш, как у Гинисов, нас бы устроил.
Обдумав свои планы на предстоящий день, я вставал с постели, приставлял стул к окошку и поднимал раму, чтобы высунуть голову наружу. Из моего окна открывался широкий вид на долину, густо застроенную домиками красного кирпича. На другом конце долины возвышались холмы, тоже застроенные домиками. На рассвете дома на склоне холмов еще оставались в густой тени, а наши уже купались в лучах восходящего солнца. Я долго смотрел, как рассеивается тень и дальние дома принимают знакомые, привычные очертания.
Потом я шел в мамину комнату и забирался в ее большую постель. Мама просыпалась, и я принимался ей рассказывать о своих планах. Тогда я даже не замечал, как замерз, стоя в ночной рубашке у окна. Постепенно я отогревался и наконец засыпал подле мамы, а просыпался лишь тогда, когда с кухни доносился звон посуды — мама готовила завтрак.
После завтрака мы шли в город — послушать мессу в соборе Святого Августина и помолиться за папу, потом шли за покупками. Если стояла хорошая погода, мы гуляли и иногда заходили в монастырь Святого Доминика к маминой подруге монахине. Там мы снова молились за папу. И каждый вечер, прежде чем отправиться спать, я молился Богу и просил его, чтобы папа благополучно вернулся домой с войны. Знал бы я тогда, о чем прошу!
Однажды поутру я как всегда пробрался в мамину постель и обнаружил папу, который в своей манере Санта Клауса оказался там раньше меня. Но потом он встал и надел не военную форму, а свой лучший синий костюм. Мама выглядела довольной как никогда. Я же не видел никаких причин радоваться, потому что без формы папа оказался совсем не таким интересным. Но мама только улыбалась и повторяла, что Господь услышал наши молитвы. Все вместе мы отправились к мессе возблагодарить Господа за счастливое возвращение папы.
Какая злая ирония судьбы! В тот день, когда мы вернулись к обеду, папа снял ботинки, надел домашние тапочки, натянул старый шерстяной колпак, который носил дома в холодную пору, уселся в кресло, вытянув ноги, и принялся очень серьезно рассказывать маме что-то такое, от чего она сразу забеспокоилась. Мне, конечно же, не понравилось, что она беспокоится, потому что из-за этого она сразу подурнела. И решился папу перебить.
— Погоди минуточку, Ларри! — мягко сказала она.
Так она обычно мне говорила, когда к нам в дом заглядывали непрошеные гости. Я не придал значения ее словам и продолжал говорить.
— Замолчи же, Ларри! — сердито прикрикнула она. — Разве ты не видишь, что я разговариваю с папой?
Впервые прозвучали эти ужасные слова — «разговариваю с папой» — и я вдруг почувствовал, что если Господь в самом деле услышал мои молитвы, то, наверное, Он что-то неправильно понял.
— А почему ты разговариваешь с папой? — спросил я самым безразличным тоном, какой только сумел изобразить.
— Потому что нам с ним надо обсудить важные дела. И пожалуйста, больше не перебивай!
Днем по маминой просьбе папа отправился со мной на прогулку. Погода стояла хорошая, но в монастырь мы не пошли, а двинулись в город. С присущим мне оптимизмом я даже подумал, что так оно, пожалуй, даже лучше.
Ничего подобного! У нас с папой оказались совершенно разные взгляды на прогулку по городу. Его совсем не интересовали трамваи, пароходы, лошади. Казалось, единственное, что его привлекало, — беседы с приятелями, такими же старыми, как он сам. Когда мне хотелось остановиться и на что-то поглядеть, он не оборачиваясь шел вперед, да еще и тянул меня за руку за собой. Зато, когда останавливался он, мне не оставалось ничего другого, как стоять рядом.
Я заметил: если он вдруг замедляет шаг и, прикрыв глаза, прислоняется к стене, — значит он собирается прервать прогулку довольно надолго. Когда он проделал это второй раз, я просто пришел в бешенство. Он словно собирался застрять здесь навсегда. Я принялся тянуть его за штанину. Мама, когда я был слишком настойчив, обычно начинала горячиться. А отец, словно очнувшись ото сна, смерил меня взглядом и тихо произнес: «Веди себя как следует, Ларри, а то отшлепаю». Он был каким-то удивительно безучастным. Я был готов расплакаться, а он, казалось, даже этого не заметил. Я стоял перед ним, словно у подножия горы. Он не обращал внимания на мое недовольство, только потом изредка поглядывал на меня свысока с ироничной усмешкой. Никогда прежде я не встречал человека, настолько отрешенного от мира и ушедшего в себя.
За вечерним чаем снова началось «разговариваю с папой». Хуже того, он принялся читать вечернюю газету и время от времени откладывал ее, чтобы сообщить маме, что он оттуда узнал интересного. По-моему, это было просто нечестно! Я был готов сразиться с ним по-мужски, один на один, за мамино внимание, но он забирал его все, да еще пользовался для этого помощью каких-то чужих людей, про которых писали в газетах. У меня просто не оставалось никаких шансов. Несколько раз я пытался вмешаться, но безуспешно.
— Ларри, ты должен вести себя тихо, когда папа читает, — останавливала меня мама.
Было ясно, что ей либо интереснее разговаривать с ним, чем со мной, либо он обладает над ней какой-то ужасной властью, которой она вынуждена подчиняться.
— Мамочка, — спросил я, когда она пришла укладывать меня спать, — как ты думаешь — если я буду очень сильно молиться Богу, он может отправить папу обратно на войну?
Похоже, она задумалась над моими словами. Но потом ответила с мягкой улыбкой:
— Нет, сынок, едва ли он это сделает.
— Почему, мама?
— Потому что война закончилась, дорогой.
— Но, мамочка, если очень попросить Бога, не мог бы он устроить другую войну? Он ведь все может!
— Он не станет этого делать, дорогой. Это не Бог устраивает войну, а плохие люди.
— Ох! — только и мог выговорить я.
Я был страшно разочарован — мне начинало казаться, что Бог не совсем тот, за кого я его принимал.
На следующее утро я, как обычно, проснулся спозаранку, переполненный ожиданиями и планами. Я спустил ноги с постели и стал придумывать длинный разговор миссис Правой и миссис Левой. Правая рассказывала, чего она натерпелась от своего отца, пока не отправила его в богадельню. Честно говоря, я плохо представлял, что такое богадельня и где она находится. Просто слышал однажды, что туда отправили соседскую бабушку. По-моему, и для папы это было самое место.
Потом я приставил стул к окну и высунул голову наружу. Рассвет только занимался, и я почувствовал себя злоумышленником, который в ночной тиши обдумывает коварные планы. Мне вдруг особенно захотелось покоя и тепла, и я поспешил в мамину комнату, чтобы поделиться с ней переполнявшими меня чувствами.
В полутьме я прокрался к постели. С маминой стороны взобраться не удалось — она лежала почти на самом краю. Пришлось устраиваться между нею и отцом. Я уже почти забыл, что он должен находиться там, и был неприятно удивлен, что он занимает почти всю постель — по крайней мере, намного больше, чем ему по-честному полагалось. Для меня совсем не осталось места. Я долго думал, как восстановить справедливость, и в конце концов принялся толкать его изо всех сил. Он заворчал сквозь сон, однако подвинулся. Мама проснулась и прижала меня к себе. Я обрадовался и громко заговорил:
— Мама, знаешь...
— Тсс, дорогой, — испуганно зашептала она. — Ты разбудишь папу!
Такой поворот дела ошарашил меня даже больше, чем «разговариваю с папой». Я просто не мог представить свою жизнь без разговоров с мамой рано поутру.
— Но почему? — сердито спросил я.
— Потому что наш бедный папочка очень устал.
Такой довод показался мне совсем неубедительным, а слова «наш бедный папочка» звучали слишком слащаво. Я никогда не любил этих сентиментальных штучек, за ними чувствовалась фальшь.
— Да ладно! — небрежно фыркнул я. Но заговорил потише.
— Знаешь, куда я хочу с тобой пойти сегодня, мамочка?
— Куда, сынок?
— Я хочу чтобы мы пошли на речку. Там я буду ловить пескарей своим новым сачком. А потом я хочу, чтобы мы с тобой пошли в кондитерскую и там... — я совсем забылся и заговорил во весь голос.
— Ты-разбудишь-папу!!! — зашипела она и заткнула мне рот ладошкой.
Но было уже поздно. Он проснулся. Или почти проснулся. Заворочался и принялся шарить по тумбочке в поисках часов. Потом нашел и уставился на них спросонья.
— Чашечку чая, дорогой? — торопливо спросила мама таким заискивающим тоном, какого я никогда за ней не замечал. Звучало так, словно она здорово напугана.
— Чаю? — воскликнул он с негодованием. — Да ты знаешь, который час?
— А потом я хочу пойти на Рэчкуни Роуд, — громко заявил я, опасаясь, как бы в этой суете не забыть чего из своих планов.
— Марш спать, Ларри! — резко прикрикнул отец.
Я захныкал. Я отказывался понимать, что происходит. Похоже, эта пара сообща собиралась разрушить все мои планы.
Отец ничего больше не сказал. Он зажег свою трубку и принялся ее посасывать, глядя куда-то в сторону, словно нас с мамой и не было рядом. Я чувствовал, что он взбешен. Стоило мне подать голос, мама сердито меня обрывала. По-моему, творилась какая-то ужасная несправедливость.
Взять хотя бы мое предложение, с которым я много раз обращался к маме, — к чему было тратиться на две кровати, когда мы с нею прекрасно могли бы спать и в одной. Всякий раз она мне на это говорила, что спать поодиночке гораздо полезнее для здоровья. И вот является какой-то чужой человек и бесцеремонно укладывается в мамину кровать, нимало не заботясь о ее здоровье!
Наконец он встал и отправился готовить чай. Одну чашку он принес и для мамы. А мне не принес...
— Мамочка, — воскликнул я, — Я тоже хочу чаю.
— Конечно, дорогой, — спокойно ответила она, — можешь попить из маминого блюдечка.
Теперь все встало на свои места. Я понял: нам с отцом слишком тесно в этом доме, один должен уйти. Я не желаю пить из маминого блюдечка; я хочу чтобы со мной в моем доме обращались как с равным. Назло ей я выпил весь чай и ничего ей не оставил. Она, однако, не рассердилась.
Но вечером, укладывая меня спать, мама заговорила со мной серьезным голосом:
— Пожалуйста, Ларри, обещай мне кое-что.
— Что, мама?
— Не приходи по утрам в мою постель и не беспокой бедного папочку. Обещаешь?
Снова «бедный папочка»! Что-то с этим человеком было не так!
— Почему?
— Потому что бедный папочка очень обеспокоен и плохо спит.
— А почему он плохо спит, мама?
— Ну, ты ведь знаешь — когда папа был на службе, мы ходили на почту получать денежки.
— У мисс Маккарти?
— Да, правильно. Так вот, у мисс Маккарти больше нет для нас денег. Поэтому папе надо найти, где их дают. Если он не найдет, знаешь, что с нами будет?
— Нет. Скажи.
— Нам придется пойти и выпрашивать монетки у людей, как та бедная старушка на церковной паперти, помнишь? Это ведь будет очень плохо, правда?
— Плохо... — согласился я.
— Так ты обещаешь не приходить и не беспокоить его?
— Обещаю.
Честное слово, я говорил это серьезно. Я понимал, что деньги — вещь нешуточная. И во мне все восставало против одной мысли идти побираться, как старушка на паперти.
А мама разложила все мои игрушки полукругом возле моей кровати. Так что, когда я встану, то обязательно наткнусь на какую-то из них.
Когда я проснулся, я вспомнил о своем обещании. Я уселся на полу и принялся играть. Казалось, на это ушло несколько часов. Потом я пододвинул к окну стул, высунул голову наружу и глядел вдаль еще несколько часов. Пора бы отцу проснуться! И кто-нибудь догадался бы принести мне чашку чая! Я уже не чувствовал себя солнышком. Наоборот, мне было холодно и тоскливо. Как я мечтал оказаться рядом с мамой в ее теплой постели!
В конце концов мое терпение иссякло. И я пошел к маме. С ее стороны кровати для меня места не было, и принялся перелезать через нее, чтобы устроиться с другой стороны.
— Ларри! — раздался ее шепот. — Ты же обещал!
— Но мама, — я принялся оправдываться, как преступник, пойманный с поличным, — я и так не шумел очень-очень долго.
— Ах, мой дорогой, да ты совсем замерз, — вздохнула она и прижала меня к себе. — Только, если я разрешу тебе остаться, обещаешь лежать молча?
— Но, мама, я же хочу поговорить, — захныкал я.
— Об этом не может быть и речи, — сказала она с такой непреклонностью, какая была для меня совсем непривычна. — Папа хочет спать. Понял?
Все я отлично понял. Я хочу поговорить, он хочет спать. Чей это дом, в конце концов?
— Мама, — заявил я, стараясь придать своему голосу такую же непреклонность, — по-моему, папе для здоровья будет полезнее спать в отдельной постели.
Кажется, это ее озадачило, потому что она довольно долго молчала. Потом произнесла:
— Так или иначе, ты либо лежишь молча, либо отправляешься в свою постель. Ну, что ты выбираешь?
Такая несправедливость меня совсем доконала. Только что я уличил ее в непоследовательности, а она даже не обратила на это внимания. Вне себя я исподтишка лягнул отца ногой — так, что она не заметила, но он вздрогнул и в испуге открыл глаза.
— Который час? — только и выговорил он, глядя широко раскрытыми глазами на дверь, словно рядом с ним были не мы с мамой, а кто-то другой стоял в дверях.
— Еще рано, — заворковала мама. — Это всего лишь наш сынок. Ты спи, спи... А ты, Ларри, — добавила она неумолимо, — ты разбудил папочку. Немедленно отправляйся в свою постель!
Я понял, что она не шутит. И еще я понял, что мои права в этом доме превратятся в ничто, если я не встану на их защиту. Мама подталкивала меня, но я вывернулся и пнул отца с такой силой, что мертвого бы поднял из могилы. Отец взревел:
— Проклятый мальчишка! Он спит когда-нибудь?
— Это всего лишь дурная привычка, дорогой, — стала успокаивать его мама.
— Пора ему от нее избавиться, — буркнул он и отвернулся к стене.
Мама пошла открывать дверь, чтобы выставить меня вон. Этого я уже не мог стерпеть. Я забился в угол, сжался калачиком и пронзительно завизжал.
Отца словно подбросило на постели.
— Заткнись, щенок! — выкрикнул он срывающимся голосом.
Я был так поражен, что даже визжать перестал. Никогда, никогда еще никто со мной так не говорил — такими словами, таким тоном! Я с ненавистью глядел на него и видел, как его лицо нервно подергивается. Только тут я по-настоящему понял, какую злую шутку сыграл надо мной Господь, прислушавшись к моим мольбам вернуть домой это чудовище.
— Сам заткнись! — выдохнул я.
— Что ты сказал? — угрожающе переспросил он, приподнимаясь с постели.
— Мик, Мик! — забеспокоилась мама. — Разве ты не видишь, что ребенок к тебе просто не привык?
— Ты, я вижу, его лучше кормила, чем воспитывала, — прорычал отец. — Надо его хорошенько отшлепать!
Все, что было сказано раньше, казалось пустяком по сравнению с этой угрозой. У меня просто кровь закипела.
— Тебя самого надо отшлепать! Тебя! Отшлепать! — зашелся я в истерическом крике. — Сам заткнись! Сам заткнись!
Тут и он утратил самообладание и ринулся ко мне. Дело, правда, закончилось одной затрещиной, не такой уж и сильной. Но одно то, что меня ударил какой-то чужой человек, который по моей наивности прокрался к нам с войны и занял мое место в нашей постели, — это меня просто убило. Я заревел, стоя босиком на полу.
Отец больше меня не трогал, но смотрел свирепо, словно нависавшая надо мной скала, готовая обрушиться. Только тут я начал понимать, что он тоже ревнует. А мама стояла рядом в ночной рубашке и на лице у нее было написано, что ее сердце разрывается между ним и мною. Надеюсь, именно это она и чувствовала. По крайней мере, она это заслужила.
С того дня моя жизнь превратилась в кошмар. С отцом у нас началась война — не какая-то непонятная, на которой он болтался несколько лет, а настоящая. Мы то и дело предпринимали вылазки друг против друга, каждый пытался привлечь к себе мамино внимание. Когда мама усаживалась на мою кроватку, чтобы пожелать мне спокойной ночи, он вваливался в комнату — якобы для того, чтобы отыскать какие-то старые ботинки, которые оставил тут еще до войны. Когда он разговаривал с мамой, я принимался стучать игрушками особенно громко. А однажды он устроил ужасную сцену, когда вернулся с работы и застал меня роющимся в ящике комода, где лежали его военные сувениры. Но мама вмешалась и спасла меня. Она просто сказала:
— Ларри, ты не должен брать без разрешения папины игрушки. Папа ведь твои не берет.
Отец отчего-то уставился на нее так, будто она ударила его наотмашь. Заговорил он не сразу.
— Это не игрушки. Это ценные вещи.
Никто ему не возразил, и на том все и кончилось.
Однако, чем дальше — тем больше, я чувствовал, как он настраивает маму против меня. Хуже всего было то, что я не мог понять его тактику. И еще я не понимал, чем он привлекает маму.
Он не отличался хорошими манерами — например, он чавкал, когда пил чай. Мне одно время казалось, что он завлекает ее газетами, и я стал сам придумывать новости, которые мог бы ей рассказать.
А может, ей нравилось, что он курит? Я стащил его трубку и в укромном уголке, пересиливая отвращение, пытался сосать из нее дым. За этим занятием он однажды меня и застал, не найдя своей трубки на обычном месте. Но наказывать не стал. Просто молча забрал трубку и как-то странно усмехнулся. Тогда я стал чавкать за чаем, но мама меня одернула, сказав, что это отвратительно.
Это было похоже на то, с какой готовностью она переняла у него нездоровую привычку спать вдвоем в одной постели. Похоже, быть взрослым — в первую очередь значит говорить одно, а делать другое. Ну что ж, рано или поздно я тоже вырасту, стану взрослым и тогда посмотрим — кто кого!
В то же время мне не хотелось, чтобы он думал, будто я просто жду и перестал бороться. Однажды вечером, когда он вел себя особенно невыносимо, я нанес решающий удар.
— Мама, — сказал я, знаешь что я сделаю, когда вырасту?
— Нет, сынок, — ответила она. — Что же ты сделаешь?
— Я женюсь на тебе, — твердо сказал я.
Отец громко фыркнул, словно его это позабавило. Я-то знал, что он притворяется. А вот мама, и правда, была довольна. Я чувствовал, что ей приятно узнать: настанет день — и власти отца над нею придет конец.
— Ты думаешь, это будет хорошо? — спросила она с улыбкой.
— Это будет очень хорошо, — серьезно ответил я. — Потому что мы с тобой заведем много-много маленьких деток.
Мама улыбнулась еще шире.
— Даже не нужно так долго ждать. Еще один сыночек у нас будет очень скоро. И у тебя появится хорошая компания.
Я был вне себя от счастья. Это означало, что несмотря на ее подчинение отцу, она не забыла и про мое желание. Да и, в конце концов, неужели мы хуже Гинисов?
Однако все вышло не так уж гладко. Мама стала какая-то озабоченная — наверное, все думала, где взять восемнадцать шиллингов и шесть пенсов. И хотя отец подолгу вечерами задерживался на работе, маме было не до меня.
К тому же она стала сердитой и раздражительной, бывало — наказывала меня ни за что. Я уже начал жалеть, что заговорил о малыше. Казалось, я обладаю удивительной способностью сам накликать на себя неприятности.
А уж это была самая настоящая неприятность! Когда Сонни наконец появился в нашей семье, выяснилось, что он требует к себе ужасно много внимания. Мама нянчилась с ним круглые сутки. Казалось, она забыла и про папу, что было замечательно, и про меня, что меня, напротив, совсем не радовало.
А насчет хорошей компании она меня просто надула. Хуже компании было не придумать! Сонни целыми днями спал, и мне приходилось ходить по дому на цыпочках, чтобы его не разбудить. Лозунг «Не разбуди папу» был забыт, на смену ему пришел лозунг «Не разбуди Сонни».
А ночами он принимался орать. Я никак не мог понять, почему он не в состоянии спать, как все нормальные люди. Бывало, днем я его расталкивал, чтобы он проснулся. Застав меня однажды за этим занятием, мама дала мне такую взбучку, что я решил оставить его в покое.
Однажды вечером, когда папа возвращался с работы, я играл в паровозики на лужайке перед домом. Я решил сделать вид, будто его не замечаю. Даже наоборот, я притворился, что разговариваю сам с собой. Довольно громко я произнес:
— Если еще один гадкий младенец появится в этом доме, мне придется уйти.
Отец застыл на месте и медленно повернулся ко мне.
— Что ты сказал? — спросил он строго.
— Я разговариваю сам с собой, — ответил я, стараясь сдержать вдруг охвативший меня страх. — Это мое личное дело.
Он отвернулся и молча зашагал к дому. Честное слово, я просто хотел сделать предостережение, но эффект оказался совершенно неожиданный. Папа стал лучше ко мне относиться. Кажется, я даже мог понять почему. Мама была без ума от Сонни. Если он принимался орать, когда мы сидели за обеденным столом, она немедленно вскакивала к нему с дурацкой улыбкой на лице, да еще и папу звала последовать за нею. Он вежливо подчинялся, но было заметно, что ему все это кажется странным, даже неприятным.
Иногда он жаловался, что по ночам Сонни своим криком не дает ему спать. На это мама строго отвечала, что если Сонни плачет, значит, с ним что-то не в порядке. Это была неприкрытая ложь. Нам с отцом было совершенно ясно: Сонни орет просто для того, чтобы привлечь к себе внимание.
Было больно смотреть, как мама доверчиво попалась на эту уловку. Папа, конечно, имел свои недостатки, но он не был так наивен. Он этого паршивца Сонни видел насквозь, а теперь он еще и знал, что я тоже кое-что понимаю.
Однажды я проснулся среди ночи от незнакомого ощущения. Рядом со мной кто-то лежал. Я было подумал, что это мама наконец-то образумилась, послала отца куда следует и вернулась ко мне. Но тут я услышал, как Сонни в соседней комнате заходится криком, а мама его успокаивает. Рядом со мной лежала не она. Это был папа. Он тяжело дышал, и я понял, что он кипит от гнева.
Немного погодя я осознал, что вывело его из себя. Настала его очередь! Сначала он выставил меня из большой постели, а теперь сам получил отставку. Маме теперь ни до кого не было дела, кроме этого мерзкого Сонни. И я вдруг почувствовал, что мне жалко папу. Слишком хорошо я понимал его чувства.
Я робко коснулся его руки и прошептал:
— Да ладно, не переживай...
Он не ответил. Только обнял меня крепко-крепко. Честно говоря, это было не очень-то приятно. К тому же он был какой-то костлявый, не то что мама. Но это все равно было лучше, чем лежать одному.
А на Рождество он подарил мне механическую железную дорогу.

Перевод с английского
Сергея Степанова