ЭТО СЛАДКОЕ СЛОВО «СВОБОДА»

Несмотря на то что я учительница, я, в общем-то, всегда относилась к свободе уважительно. И детям нужна свобода, и учителям. И сама я все пыталась реализоваться как свободный учитель, и сыночка отдала в школу «со свободами».
«Да что ты в этом понимаешь?!» — сказал мне мой друг. И решил показать мне настоящую свободу. К моей нескрываемой радости, смотреть ее надо было ехать в Швецию. Мы сели на корабль и поплыли в гости к Пэру Альбуму.

Пэр был человек замечательный во всех отношениях. Во-первых, у него была своя школа, где он учил детей так, как считал нужным, и тому, чему считал нужным. За это его повыгоняли из всех педагогических обществ кроме одного – общества нетрадиционных методов обучения. И, судя по рассказам, он не сильно об этом жалел.
Во-вторых, Пэр был музыкантом-самоучкой, играющим на всех возможных и невозможных музыкальных инструментах — от скрипки до африканского там-тама. Своя музыкальная школа у него тоже была. В ней он обучал пению местных рабочих и фермеров. Эти фермеры выходили в белых комбинезончиках со скрипочками на зеленые лужайки у школы и наигрывали разные чудесные мелодии среди пасущихся коров, расцветающих в теплицах ранних весенних цветочков и прогуливающихся по дорожкам кур и павлинов (у последних, кстати, оказался отвратительный голос).
В-третьих, у него было много детей — четверо или пятеро — от разных жен (метания творческой личности), которых он воспитывал всех вместе в своей школе и очень любил.
И, наконец, он считал, что Россия — страна, в которой могут привиться его начинания. Поэтому мы и оказались в его школе.
Располагалась она в горной долине на берегу озера и представляла собой несколько деревянных бараков и одно небольшое недостроенное здание из камня, похожее на развалины средневекового замка. Кругом стоял лес. Высокие корабельные сосны кое-где опирались на огромные, поросшие мхом круглолобые камни, занесенные сюда доисторическим ледником.
Электричества в бараках не было. Писали при свечах, которые хранились в больших ящиках у стены. Отопление — печное. Всей мебели в бараках — гладко выструганные столы и деревянные лавки.
Что здесь от бедности, а что — от философии, понять было трудно. У Пэра был принцип, что детей должны, по возможности, окружать такие вещи, происхождение которых им понятно. Стол — из дерева, а дерево — вот оно растет; если хочешь, пойдешь в мастерскую и такой стол сделаешь сам. Кроме того, дерево теплое, живое. Такой материал для души полезен, не то что бездушная пластмасса.
На этих душевных столах — за отсутствием кроватей — мы и расположились на ночлег.

А утром проснулись оттого, что кто-то пытался проломить крышу нашего барака. Наскоро одевшись, я выскочила на улицу и замерла: на крыше толпились дети. То есть они не просто толпились. На нашей крыше они только брали разбег. И прыгали. На соседнюю, страшную, покатую крышу с узким козырьком по краю. Фокус заключался в том, чтобы, преодолев в прыжке расстояние в полтора метра между двумя домами трехметровой высоты, быстро вскарабкаться по наклонной плоскости до самого конька и там удержаться. Прыгуны неизбежно сползали с завоеванной высоты на узкий козырек, как белки, спускались на землю и возобновляли попытки.
Боже! Есть здесь взрослые?!.. Взрослые были. Точнее, один взрослый. Учитель. Он стоял с другой стороны барака. И подсаживал детей на крышу. Я сглотнула:
— А травмы? Травмы у вас бывают?
— Да не так чтобы очень. Ну, сломает кто-нибудь руку... Случается раза два в год. Так ведь не без этого!
Поначалу я постоянно пыталась зажмуриться. По школьной территории везде и всюду, где только возможно, были развешаны «тарзанки» с самыми невероятными траекториями движения. На них гроздьями висели шведские маугли. Оказалось, что назначение «тарзанок» вовсе не исчерпывается задачами физического развития. Они служили ПОЛЕТУ. Практическому освоению пространства и формированию начальных геометрических понятий.
— Окружность, — утверждал Пэр, — можно понять, только описав ее.
Не карандашом на бумаге. Это ерунда. Формальность. А всем телом в воздухе. В Космосе. Тогда геометрия приходит к ребенку изнутри, тогда она приобретает характер эстетического чувства.
Мне было предложено пережить касательную. Это переживание организовывалось на самой страшной «тарзанке», подвешенной на огромном дубе над обрывом. С этого обрыва открывался вид на весь лагерь.
Я мысленно спрашивала себя, что будет, если я не удержусь? Приятель толкал меня в бок, что означало необходимость прыгать во имя оправдания надежд Пэра на будущность российской школы.
Прыгнула я, прямо скажем, не слишком грациозно, прочертив в шведском воздухе самую коротенькую из возможных касательных. Меня одобрили, но от второй попытки я решительно отказалась и в дальнейшем старалась не оказываться на этом месте без острой необходимости.
— Ты почувствовала? Почувствовала? — с воодушевлением вопрошал мой друг. Я не решилась признаться, что перед прыжком думала только о том, что в Москве у меня остались собственные дети и первоклашки.
А после прыжка я вообще не могла ни о чем думать: пустота и дрожащие колени. Может, именно в пустоте и было все дело. Но прыжкам по касательной я все-таки предпочитаю спокойный бег трусцой...
Воспитание пространственного чувства — одна из самых главных педагогических задач, сказал Пэр. Эта современная тенденция поскорее усадить ребенка за парту, сделать из него неподвижный крючок, искалечить его глаза и тело... И ради чего, спрашивается? Ради того, чтобы набить в его голову чужих мыслей, которые он переварить-то не способен. Потом удивляются, что дети не умеют самостоятельно думать! Да для собственных мыслей в их головах просто не остается места. Теперь вы понимаете, почему вредно учить ребенка читать в раннем возрасте? Чтобы сохранить его психику и личностную целостность, на это можно решаться не раньше того момента, как ему исполнится четырнадцать лет. Тут Пэр грустнел и ворчливо добавлял: но мы уступаем, уступаем обстоятельствам. Начинаем с двенадцати.
— Простите, но мировая культура!
— С этой мировой культурой надо решительно бороться. Войны, безнравственность, безбожие и болезни. Кроме того, мировая культура тоже разная бывает. Сейчас идите на урок, а завтра я расскажу вам про главное достижение человеческой культуры.
На урок я пошла в третий класс. Учитель — молодой человек лет двадцати пяти. (Это он тогда подсаживал детей на крышу.) Главное, что бросается в глаза в его облике, это походка. Удивительная, легкая, почти парящая, словно он боится своими ступнями обидеть землю. И еще терпеливость, граничащая со стойкостью.
Заставлять детей заниматься нельзя. Занимается только тот, кто хочет. Две маленькие шведские барышни тут же уселись на подоконник с вязанием, кто-то отправился на улицу. Учитель и бровью не повел. Он прочитал молитву перед началом урока, не обращая внимания на заразительные кривляния учеников, которые, впрочем, приняли для себя решение сегодня учиться и что-то повторяли. Лицо учителя выражало глубокую сосредоточенность и важность происходящего.
Потом все сели на ковер, и начался процесс интеллектуальной деятельности (по-видимому, это был устный счет), занявший минут пятнадцать и в силу своей новизны доставлявший детям явное удовольствие. В конце концов учитель организовал кучу малу, после чего рассказал детям сказку и усадил их вязать крючком. Ударил гонг, и все мы отправились в барак к Пэру на спевку.

ВЕСЕЛЫЙ КОВЧЕГ

Спевка представляет собой следующее. В огромную комнату собираются все: ученики, учителя, служащие и гости. Может быть прелюдия — выступление ударных инструментов. Эти ударные приводят в трепет. Барабаны, тамтамы всех возможных размеров, тарелки, колокола, палочки, полоски жести и еще невесть что. Дети обращаются со всеми ними как со старыми добрыми знакомыми. Им нравится будить голоса этих существ.
А потом Пэр запевает. Начинает он так задумчиво, словно слышит звуки внутри себя. Мотив подхватывается, расслаивается. Поют всегда на несколько голосов. Сначала известные песни, потом импровизации.
Поют только те, кто хочет. Есть такие независимые личности, которые всегда хотят быть сами по себе, они демонстративно уходят. Так, чтоб все видели. Но не выдерживают и возвращаются. Снаружи в это время пусто. Только звуки пения приглушенно доносятся из дома, как из волшебной шкатулки. И бараки, как ковчеги, плывут в лесной тишине...
Пэр занимается с детьми театром и пением. В тот момент, когда мы гостили в школе, восьмой класс репетировал «Ромео и Джульетту». Разгоряченные страстями актеры врывались в столовую, не прекращая фехтовать и проговаривать диалоги и монологи. Пятый класс ставил что-то про царя Эдипа, а четвертый — сказку про Антилопу, Охотника и Смерть. За присутствие на этих репетициях и спектаклях я готова была прочертить еще одну касательную. «Ромео и Джульетта», игравшаяся в каменном зале с высокими сводами, построенном на манер рыцарского замка, показалась мне самой чудесной из всех когда-либо виденных мной постановок.
— Вы понимаете, что для ребенка важнее всего музыка, живопись и движение? — спрашивает Пэр. — Это то, что приходит изнутри и соединяет человека со всем миром. Вы видели, как Мерэтта рисует с детьми? Так, чтобы образ свободно рождался из цвета. Свободно. Как в действительности. Линия не первична. Это граница. Она ограничивает. Цвет — это действительность. Все, что есть, — это ипостаси света. Его страдания в темноте.
— Вы видели, как ходит С.? Такая походка достигается многолетними упражнениями в специальном медитативном искусстве движения — занятиями эвритмией. В такой походке живет речь, видимая речь.
— Кстати, о главном достижении человеческой культуры: это прямохождение. Ни одно животное в мире не умеет ходить, как человек. Это прямохождение дает человеку ту пространственную свободу, представление о которой совершенно стерто в вашей любимой культуре.
— Границы другого человека, необходимость учитывать его в своей жизни, считаться с ним тоже можно почувствовать через тело, через движение. Мы учим детей играть в жмурки. Маленьких — с колокольчиком и с платочком, постарше — со свечкой, а старших — с ножом. Что это вы вздрагиваете? Подростки нуждаются в риске, как по-вашему? Должен он научиться передавать свечку так, чтобы другой не обжегся? Или специально захочет этого другого обжечь? Но ведь зрячие в кругу все видят! А игра с ножом — это кульминация. Тот, кто водит, должен открытым лезвием коснуться партнера, его груди. Тот, другой, сейчас полностью в его власти. К тому же он добровольно идет навстречу. В комнате всегда стоит гробовая тишина. Это игра в жизнь и смерть.
Они хотят знать, что такое жизнь и смерть. Мы это должны легализовать, иначе они будут пробовать без нас.
— А драки?
— Что вы так боитесь драк? Они же знают возможности тела. Если кто-нибудь скажет что-то плохое про его мать, имеет он право защитить честь матери? Мы не вмешиваемся. Только в крайних случаях.
(Позже я спросила, какие родители отдают своих детей в школу к Пэру. Оказалось, всякие: помешанные на идее свободного воспитания респектабельные интеллигенты, проститутки и наркоманы — тоже. Иногда дети сами приходят. Говорят: я услышал и пришел. Хочу у вас учиться.)

— Кстати, вы имеете представление о том, как важно учиться ходить спиной вперед? Только человек может передвигаться в пространстве независимо от зрения.
...После наших двухчасовых упражнений в ходьбе спиной вперед Пэр, кажется, начал испытывать к нам чувство легкой брезгливости, и его уверенность в счастливой судьбе России была несколько поколеблена. В качестве последнего возможного средства для пробуждения в нас чувства свободного пространства нам было предложено по очереди забраться на помост в полтора метра высотой и упасть оттуда все той же спиной вперед — с полным доверием к жизни и обстоятельствам.
До этого я никогда не задумывалась о границах моего доверия к своим спутникам. Все же эти люди, которых обязали отлавливать стремящихся к свободе, вызывали у меня сильное беспокойство. И я опять подумала о том, что до настоящего момента у моих первоклашек было хоть что-то, похожее на учителя, пусть и плохонькое с точки зрения владения свободой и пространством...
Господи! Даю тебе честное слово, что я никогда, никогда в жизни больше не буду злоупотреблять словом «свобода».
«Да и так ли уж я ее, эту свободу, люблю?..» — думала я, стоя на помосте...

Марина АРОМШТАМ

Рисунки Владимира Семеренко