ЭФФЕКТИВНОСТЬ СИМВОЛА

Сказка глазами психотерапевта

Попробуем взглянуть на сказку глазами психотерапевтов различных направлений. Взгляд этот будет поневоле поверхностным; моя цель — в самом общем виде сориентировать читателя в специфике основных подходов. В качестве главных направлений психотерапии обозначим три: психодинамическое (исторически связанное прежде всего с психоанализом), поведенческое (исторически связанное с бихевиоризмом и рефлексологией) и экзистенциально-гуманистическое. Кроме того, существуют направления, вполне своеобычные и потому трудно классифицируемые, например — эриксонианский гипноз, в котором сказке (и метафоре в целом) уделяется значительное внимание. В статье речь в основном пойдет о психодинамической терапии — не оттого, что она мне ближе, а оттого, что в ней, как представляется, тема проработана глубже.

Что я понимаю под сказкой?
С психологической точки зрения под сказкой целесообразно понимать некую историю, содержащую невозможные или неправдоподобные с точки зрения читателя (слушателя) события или явления, причем такие, к которым неприменимы попытки рационального объяснения с помощью науки (апелляция к научно-техническому прогрессу) или житейского здравого смысла (это приснилось или привиделось). Говорящая голова в «Руслане и Людмиле» сказочна; говорящая голова профессора Доуэля в романе А. Беляева — нет. «Алиса в стране чудес» перестает быть сказкой с того момента, как выясняется, что все это — сон; но до того (а это практически все повествование) она, несомненно, сказка.
Я намеренно делаю акцент на позиции читателя, а не автора сказки. При известных обстоятельствах сказочной может показаться вполне реалистическая история — например, при значительной разнице культурных контекстов написания и восприятия. Равным образом, в силу особенностей убеждений читателя, вымышленные автором события могут рассматриваться как реальные. То, что возникало как миф, может восприниматься как сказка; в свою очередь, то, что сочинено как сказка, может для кого-то стать мифом, то есть обрести субъективный статус не подвергаемой сомнению реальности.
Впрочем, в этой статье мне вряд ли удастся строго придерживаться собственных представлений. Скажем также, что в тексте не всегда будут различаться миф и сказка (например, для К.Леви-Стросса такого различия не существовало).

Символический язык сказок и мифов интересовал многих психоаналитиков, начиная с отца психоанализа (он, правда, больше обращался к мифам). Среди крупнейших психоаналитиков — исследователей сказки выделяются Э.Фромм и Б.Беттельгейм. «Забытым языком» называл Э.Фромм язык сновидений, мифов и сказок. Любопытно, что сам психоанализ у ряда авторов предстает как своего рода мифология. Историк психоанализа Г.Элленбергер усматривал истоки этого теоретического и терапевтического направления в «первобытной медицине», шаманических и колдовских практиках и мифологических картинах мира и болезни.
К. Леви-Стросс проводил прямые аналогии между психоанализом как терапией и действиями индейского колдуна. Разбираемый им пример достоин краткого пересказа.
Колдун вызван к роженице, которая не может разрешиться от бремени. Садясь возле больной, он рассказывает историю о том, как его помощники отправляются в путь внутрь ее тела, с тем чтобы пройти «дорогой Муу» (Муу — душа матки, вышедшая из повиновения «главной душе» — Пурбе — и не дающая телу гармонично функционировать), сразиться с ней и вернуться обратно. Основная часть рассказа колдуна посвящена именно пути, причем в рассказе переплетаются физиологические и космические мотивы. Описывается долгий путь к «жилищу Муу», на этом пути герои буравят стены, разрезают нити, сражаются и т.п.; затем краткое сражение и долгая дорога назад с описанием того, как герои протаптывают путь. С последними словами колдуна — о том, что герои выходят вовне и вместе с ними выходит ребенок — происходит действительное рождение ребенка.
Леви-Стросс назвал ту главу, где описано вышеизложенное, «Эффективность символа». По сути, рассказана сказка, но в пространстве мифологического мышления история, рассказанная колдуном, обретает статус особой реальности как для него, так и для больной.
Психоаналитическая теория (как, впрочем, и любая другая) может быть рассмотрена как своего рода мифология. Эффективность психоаналитического лечения определяется наличием соответствующего мифологического пространства для пациента.
Одна из излюбленных сказок психоаналитиков — «Красная шапочка» (кстати, именно спародированные фрагменты психоаналитических толкований этой сказки использует в свойственной ему манере эстрадный шутник Максим Галкин, имитируя манеры Ренаты Литвиновой). Девочка-подросток, получив на день рождения в подарок красную шапочку как символ того, что она стала женщиной (символика красного цвета присутствует во многих сказках в том же смысле — например, в сказке братьев Гримм «Рапунцель»), отправляется впервые одна через лес (символ жизни). Она получает от матери наставления и предостережения об опасности встречи с волком (мужчиной), которыми пренебрегает, и оказывается на грани гибели.
Если читатель полагает такое толкование слишком искусственным и вслед за Галкиным склонен воспринимать его юмористически, отсылаем его к морали, которой завершается «Красная шапочка» в полном академическом издании Ш. Перро. Обратим внимание также на то, что в сказке присутствует и другая ипостась мужчины: защитник, освободитель (дровосеки либо охотники, в зависимости от варианта). Вместе с тем это не означает, что сказка воспринимается ребенком в соответствии с описанной выше символикой. Современный ребенок, который к тому же чаще знаком с пересказами, узнаёт ее в допубертатном возрасте. В его восприятии девочка кажется младше, чем в сказке, и проблемы ее — это проблемы покинутого матерью маленького ребенка.
Выше мы бросили общий взгляд на то, в каком ключе анализируются классические сказки — народные или производные от них. Вместе с тем психоаналитические принципы применимы и по отношению к авторским сказкам. Например, сказка Дж. Толкиена «Хоббит, или Туда и обратно» психоаналитически трактуется как «повторное рождение» Бильбо Бэггинса (прямые символы — нора хоббита, в которую Гэндальф стучит посохом) с последующим путешествием в абсолютно новой роли, которую предстоит освоить. С этой точки зрения «Хоббит» — сказка подросткового взросления. (Юнгианский подход к этой же сказке был бы иным, о чем ниже.) Б. Руднев в культовой, как ныне говорят, книге «Винни-Пух и философия обыденного языка» демонстрирует возможность психоаналитической трактовки отдельных глав книги А. Милна. Например, с точки зрения регрессии с последующим «насильственным рождением» — в сюжете с объедением у Кролика.
Проблема взаимоотношений мальчика и матери — одна из центральных в пьесе и повести Дж. Барри «Питер Пэн и Венди», где присутствуют три разных женских персонажа, олицетворяющих различные аспекты материнства. Важным при таком анализе оказывается знание детства самого автора — потеря брата, ушедшего в возрасте, в котором «остался» Питер Пэн, идентификация с ним и переживание недостаточной близости с матерью.
Таким образом, восприятие сказки может способствовать актуализации неосознаваемого и инициировать появление воспоминаний, фантазий — то есть того, что становится в психоанализе материалом для анализа. Сочинение же сказки взрослым или ребенком, выбор сказок в плане предпочтения или отвержения, их реконструкция с точки зрения психоанализа выступают пространством проецирования личностных проблем и также являются материалом для проработки. В этой связи хотелось бы обратить внимание читателя на замечательную книгу Джанни Родари «Грамматика фантазии» (М., 1978): знаменитый сказочник-коммунист оказался прекрасно осведомленным в теоретическом и практическом психоанализе, показав, в частности, как можно использовать сочинение сказки для работы с анальными фиксациями.

По мнению Юнга, каждый человек, сознает он это или нет, стремится к индивидуации — самоосознаванию, интеграции, сближению центра сознания и центра души. Это происходит за счет обретения умения работать с символами своего бессознательного и, на этой основе, принимать бессознательное, вести с ним диалог. Архетипы, пока они неосознанны, остаются скрытыми и, поскольку обладают сильной энергетикой, могут овладевать психикой человека, заменяя реальность, что и происходит в кризисные моменты жизни.
Соответственно, работа с символами высвобождает энергию, усиливая сознание и открывая новые возможности индивидуации. Сказки и работа со сказочными образами — в разнообразных вариантах организации диалога между ними — открывают возможности прикосновения к архетипам бессознательного. В качестве примеров приведем некоторые (далеко не все!) проявления Самости и Тени.
Самость — центр души; архетип целостности, гармонии, завершенности. Зов Самости — вечный призыв к индивидуации. Сказочные сюжеты о поисках счастья, странствиях в надежде найти сокровища (абсолютное знание или даже «то, не знаю, что») отражают этот зов, правильно или ложно услышанный героем. Самость может символизироваться божественным или богоподобным персонажем, например мудрецом, направляющим поведение героя. С этой точки зрения, упоминавшийся Гэндальф, направляющий Бильбо на поиски сокровищ, — Самость, призывающая к индивидуации.
Обращение сознания к Тени — один из решающих шагов в юнгианской терапии. Тень содержит в себе то, что сознание отказывается признать за своим носителем, — те черты, что присутствуют в человеке, но выступают субъективно неприемлемыми в силу несоответствия нравственным эталонам или стереотипам самовосприятия. Принять тень, признать в себе наличие того, что отвергается, в том числе на этическом уровне — вот задача. Тень, однако, необходимая часть психики — что можно увидеть на примере героя Х.К. Андерсена и позже — Е. Шварца.
Напомним, что герой Е. Шварца — абсолютно положительный персонаж — отделяет от себя свою тень, которая оказывается полным его антиподом и стремится уничтожить героя. Герой же, лишившись тени, оказывается при смерти, а разрешающими ситуацию, хоть и временно, словами оказываются: «Тень, знай свое место». Абсолютно юнгианский совет! Принять тень — и научиться строить с ней отношения, «договариваться». Взаимоотношения Фродо Бэггинса и принятого им Голлума в трилогии Толкиена могут рассматриваться как развивающиеся отношения между Я и Тенью.
Сочинение новых или реконструкция известных сказок с позиций юнгианской терапии становится работой со своим внутренним миром, который символизируют известные или оригинальные сказочные образы. В частности, часто осуществляется работа с пугающими образами; имеется в виду, что пугающая фигура является частью личности клиента. При этом осуществляются такие приемы, как конфронтация (умение противостоять пугающей фигуре), трансформация (превращение ее в нечто более приемлемое), примирение, сотрудничество (см.: В. Стюарт. Работа с образами и символами в психологическом консультировании. М., 1998).

К экзистенциально-гуманистической психотерапии относят очень разных авторов, объединенных не столько сходством теоретических построений (иной раз достаточно условных), сколько иным по сравнению с психоанализом видением человека — как становящегося, самоактуализирующегося существа и признанием ключевых проблем, к которым, по И. Ялому, относятся смерть, одиночество, свобода и смысл.
В этом направлении сказка, насколько нам известно, не заслужила специального внимания, хотя литературно-философский экзистенциализм дал миру такое замечательное произведение, как «Маленький принц» А. де Сент-Экзюпери — в высшей степени терапевтичное для взрослых. Разумеется, работа со сказкой осуществляется наиболее явно в психодраме, которая, однако, эклектична и в силу этого ориентирована, помимо экзистенциальных ценностей, и на психодинамическую, и на поведенческую традицию. Сказка при этом может быть использована и в качестве разогрева (разминки), и в качестве содержания действия, будучи импровизацией протагониста на темы известных сказок или оригинальной импровизацией; сказка может служить основой социодрамы. Часто сказка является содержанием работы в такой форме психодрамы, как театры плэй-бэк, где актеры импровизируют на темы, заданные зрителями. Естественно, сказки включаются в так называемую юнгианскую психодраму (Э. Барц).

В поведенческой психотерапии и связанных с ней эклектических направлениях (например, НЛП) сказка рассматривается как описание некоторой модели поведения, и, соответственно, на основе работы со сказкой можно помогать клиенту усваивать продуктивные модели поведения, реконструировать непродуктивные, простраивать модели будущего поведения. Скажем сразу: работа со сказкой в поведенческой терапии занимает не слишком большое место и она не столь ярка, как в вышеописанных вариантах психодинамической терапии. Во всяком случае, трудно назвать какого-либо классика поведенческой терапии, для которого работа со сказкой оказалась бы в центре внимания. В целом предполагается, что сказка выступает как психотерапевтическая метафора, которую можно использовать при условии ее частичного совпадения с ситуацией клиента («жила-была девочка, похожая на тебя»). Наиболее активно работа с метафорой реализуется в НЛП, среди многочисленных источников которого — и поведенческая психология, и эриксонианский гипноз.
Ярче всего эриксонианский подход к работе со сказкой разработан в трудах его учеников — К.Х. и С.Р. Лэнктонов. Сказочная история для них тождественна метафоре. То и другое они считают особыми структурами, посредством которых клиент погружается в некоторые переживания, связанные с текстом. Сочиняемая психологом сказка содержит непрямое воздействие (интервенцию), скрытое указание, не вызывающее сопротивления принятию новых идей, как это часто происходит при прямых указаниях. При этом либо специально индуцируется перед началом истории, либо спонтанно возникает по ходу рассказа трансовое состояние.
В данной традиции под трансовым понимают особое состояние повышенной концентрации на содержании своих мыслей и переживаний. В трансовом состоянии клиенты легко представляют содержание историй и при необходимости включаются в них, представляя себя в качестве героя или на месте героя. Лэнктоны описали определенные типы терапевтических целей и, соответственно, типы историй. Истории могут рассказываться (они настаивают именно на устной форме преподнесения сказок) индивидуально или в группе, в семье.
Истории могут в общих чертах повторяться в работе с различными клиентами со сходными проблемами, но канва рассказа и то, что ему предпослано, меняются в зависимости от индивидуальности клиента и его уникального опыта (См.: Лэнктон К.Х., Лэнктон С.Р. Волшебные сказки: ориентированные на цель метафоры при лечении взрослых и детей. Воронеж, 1996; к сожалению, перевод не очень удачен).

В статье обозначено несколько психотерапевтических направлений, в которых работе со сказкой уделяется если не центральное, то значительное место. Это была попытка прикосновения к одному из пространств сказкотерапии, которая, судя по масштабам использования этого понятия, вышла далеко за пределы психотерапии.

Игорь ГРИНШПУН,
кандидат психологических наук