Джеймс ТАРБЕР

И ВНОВЬ НОЧНЫЕ ТРЕВОЛНЕНИЯ

Оглядываясь на свои юные годы, я прежде всего вспоминаю одну беспокойную ночь, когда папа грозился «разделаться с Баком». Как вы скоро убедитесь, данное определение не совсем адекватно и точно отражает истинные события, но именно так я и вся наша семья окрестили это происшествие. В те годы мы жили в старинном доме по Лексингтон-авеню, 77, в Колумбусе, штат Огайо. В начале девятнадцатого века Колумбус опередил Ланкастер в конкурсе за право быть столицей штата с перевесом всего в один голос, и с тех пор ему мерещится, что за ним гонятся — весьма любопытное состояние муниципальной психики, так или иначе воздействующее на всех его обитателей. Колумбус — это город, в котором может случиться почти все что угодно и почти все случается.

Мой папа спал на втором этаже в комнате, выходившей окнами на фасад, по соседству со спальней моего брата Роя, которому было тогда лет шестнадцать. Папа обычно ложился спать в половине десятого и вставал в половине одиннадцатого, дабы выразить свой решительный протест против пластинки, которую мы, трое мальчиков, проигрывали на патефоне бессчетное количество раз, а именно «Все хорошо, прекрасная маркиза» в исполнении Ната Уиллиса. Пластинка была такая заезженная, что игла прорезала в ней глубокие борозды и зачастую ходила по замкнутому кругу, бесконечно повторяя одно и то же, например: «объелс-с-ся паленой конины», «объелс-с-ся паленой конины», «объелс-с-ся паленой конины», «объелс-с-ся паленой конины». Этот повтор обычно и выгонял папу из постели.

В ту ночь, однако, мы все легли спать почти в один и тот же час без особого переполоха. Дело в том, что Рой провел весь день в постели с невысокой температурой, вовсе не такой, чтобы вызвать у него бред, к тому же не такой был парень мой брат, чтобы у него вдруг начался бред. Тем не менее Рой предупредил папу, когда тот пошел спать, что он, возможно, будет бредить.

В три часа ночи Рой, которому не спалось, решил притвориться, будто у него бред, ну чтобы немного «поразвлечься», как он признался нам впоследствии. Он встал с постели, направился в папину спалью, растолкал его и сказал: «Бак, настал твой час!» Папу звали не Бак, а Чарльз, и вообще его никогда не звали Баком.

— Г-м-м? — в сонном недоумении промычал папа.

— Вставай, Бак, — молвил брат ледяным голосом, но с горящим взглядом.

Папа вскочил с кровати, выбежал из комнаты, запер за собой дверь и протрубил общую тревогу.

Нам, естественно, не поверилось, что спокойный и сдержанный Рой способен угрожать папе такой несусветной абракадаброй. Мой старший брат Герман, ничего не говоря, пошел спать.

— Тебе приснился кошмар, — сказала мама.

Это возмутило папу.

— Говорю тебе, он обозвал меня Баком и сказал, что час мой настал, — оправдывался папа.

Мы подошли к двери, отперли ее и на цыпочках вошли в комнату Роя. Он лежал в постели и слегка посапывал, словно в глубоком сне. Сразу же стало ясно, что жара у него нет. Мама посмотрела на папу.

— Уверяю тебя, он так и сказал, — прошептал папа.

Наше присутствие, кажется, наконец разбудило Роя, он был изумлен и озадачен (а на самом деле притворялся таковым, как потом выяснилось).

— В чем дело? — вопросил он.

— Ничего страшного, — успокоила его мама, — просто твоему папе приснился кошмар

— Мне не приснился кошмар, — процедил папа.

На нем была старомодная ночная рубашка с «боковым разрезом», которая смотрелась весьма своеобразно на его долговязой сухопарой фигуре. Перед тем как мы всё замяли и разошлись по своим опочивальням, дело приняло такой оборот, какой обычно принимало любое происшествие в нашей семье, — запуталось еще больше. Рой потребовал, чтобы ему объяснили наконец, что же все-таки стряслось, и мама изложила ему папины слова в весьма искаженном виде. Тут глаза Роя засветились.

— Папа все перепутал, — произнес он и объяснил, что слышал, как папа встал с постели. Рой окликнул его. Тот сказал Рою: «Беру это на себя. Бак внизу».

— Что это еще за Бак? — спросила мама у папы.

— Не знаю я никакого Бака. Я ничего подобного не говорил, — раздраженно ответил папа.

Никто из нас (кроме Роя, разумеется) не поверил ему.

— Тебе это приснилось, — убеждала его мама. — Такое бывает.

— Ничего мне не приснилось, — упорствовал папа.

Папа уже основательно вышел из себя. Он стоял перед зеркалом и расчесывал себе волосы парой армейских щеток. Папу это всегда успокаивало. Мама объявила, что «стыд и позор» взрослому мужчине будить больного ребенка только потому, что он (взрослый мужчина, читай, папа) улегся спать и ему приснился страшный сон. Вообще-то все знали, что папе снятся кошмары, обычно при участии Лилиан Рассел и президента Кливленда, которые гонятся за ним.

Мы проспорили на эту тему еще с полчаса, после чего мама уложила папу спать в своей комнате.

— Мальчики, теперь вы в безопасности, — заверила она нас и захлопнула дверь.

До меня еще долго доносилось папино ворчанье, сопровождаемое монотонными мамиными возражениями.

Не прошло и шести месяцев, как папе суждено было вновь пройти сквозь аналогичное испытание, но уже со мной в главной роли. В это время он спал в комнате по соседству с моей. Весь день я тщетно силился вспомнить название города Перт-Амбой. Казалось бы, очень легкое название, чего его вспоминать, но в тот день я перебрал в памяти названия всех городов в стране, а в придачу кучу разных слов и наименований вроде «папье-маше», «Уалла-Уалла», «счет-фактура», «перпетуум-мобиле», «салон-вагон», «мумба-юмба», «Пэлл-Мэлл», «Бодли-Хед», «Шуман-Хайнк» и т.п., но ни на йоту не приблизился к «Перт-Амбой». Пожалуй, только «папье-маше» более или менее подходило, но скорее менее, чем более.

Я долго бился над этой проблемой и после того, как лег спать. В темноте мне в голову лезли всякие дикие фантазии вроде того, что такого города и нет вовсе, и штата такого нет — Нью-Джерси. Я долго твердил слово «Джерси», пока оно не стало истрепанным и бессмысленным. Если вам доводилось лежать в темноте и повторять одно-единственное слово тысячи, миллионы раз и сотни тыщ мильонов раз, то вам знакомо, в каком жалком психическом состоянии можно оказаться. Мне стало мерещиться, что на земле не осталось никого, кроме меня, и тому подобное. Я заподозрил, что недолго и сбрендить, ломая голову над такой никчемушной умственной задачей. На кой мне черт терра-инкогнита, фигли-мигли, Престер-Джон, лавры с пенатами? Я почувствовал, что мне безотлагательно необходимо человеческое общение. Этот дурацкий мыслительный клубок закатился слишком далеко. Если я не найду название этого нью-джерсийского городишки, то окончательно свихнусь. Поэтому я встал с постели, пришел в комнату, где спал папа, и потряс его за плечо.

— А-м-м, — простонал он.

Я потряс его энергичнее, и он наконец проснулся с выражением тревоги в сонном взгляде.

— Что такое? — спросил он сдавленным голосом.

Наверное, у меня были безумные глаза, а волосы жутко всклокочены.

— Что случилось? — спросил папа, садясь в постели.

Должно быть, ему подумалось, что все его сыновья сошли с ума или на грани сумасшествия. Теперь мне это понятно, а тогда — нет, потому что случай с Баком совершенно вылетел у меня из головы и я не осознавал, насколько мой приход похож на явление Роя в ту ночь, когда он обозвал отца Баком и сказал, что час его пробил.

— Послушай, — сказал я, — назови мне какие-нибудь города в Нью-Джерси, только быстро!

Было, наверное, около трех часов ночи. Папа встал так, чтобы между нами была кровать, и принялся натягивать брюки.

— Да не надо одеваться, — сказал я. — Просто назови какие-нибудь города в Нью-Джерси.

Натягивая впопыхах брюки (я помню, как он надел туфли на босу ногу, без носков), дрожащим голосом он начал перечислять разные нью-джерсийские города. Не сводя с меня глаз, он дотянулся до пиджака.

— Нью-Арк, — сказал он, — Джерси-Сити, Атлантик-Сити, Элизабет, Патерсон, Пассек, Трентон. Джерси-Сити, Трентон, Патерсон…

— С двойным названием, — потребовал я.

— Элизабет и Патерсон.

— Да нет же! — разозлился я. — У города название одно, но из двух слов, вроде «Шалтай-Болтай».

— Шалтай-Болтай, — повторил папа, медленно пробираясь к двери и улыбаясь измученной натянутой улыбочкой, которая (теперь я понимаю, но тогда мне было невдомек) предназначалалсь для того, чтобы задобрить меня.

Когда до двери оставалось всего несколько шагов, он метнулся к ней и выскочил в коридор, с развевающимися фалдами и болтающимися шнурками. Его исход поразил меня. Откуда мне было знать, что он решил, будто я сошел с ума? Я-то заподозрил, что это он сошел с ума, раз бегает по дому во сне. Я побежал за ним, нагнал только у дверей маминой спальни и схватил его, чтобы привести в чувство. Я потряс его немного, надеясь стряхнуть с него остатки сна.

— Мери! Рой! Герман! — закричал он.

Я тоже в свою очередь закричал, взывая к матери и братьям. Мама мгновенно открыла дверь. И вот в пол-четвертого ночи мы толкались и кричали, папа полуодетый, но без носков и рубашки, а я в пижаме.

— Ну, что на этот раз? — грозно вопрошала мама, растаскивая нас.

Она была способна справиться с любым из нас и никогда не тревожилась по поводу наших слов или деяний.

— Осторожней с Джеми! — предостерег папа.

Он всегда называл меня Джеми, когда пребывал в возбужденном состоянии. Мама взглянула на меня.

— Что происходит с твоим отцом? — спросила она.

Я сказал, что понятия не имею, и добавил, что папа встал ни с того ни с сего, оделся и выбежал из комнаты.

— И куда же ты собрался? — холодно поинтересовалась мама.

Он посмотрел на меня. Мы посмотрели друг на друга, тяжко дыша, но уже спокойнее.

— Он нес какую-то белиберду про Нью-Джерси в этот безбожный час, — сказал папа. — Он пришел ко мне и попросил, чтобы я перечислил ему нью-джерсийские города.

Мама посмотрела на меня.

— Я просто спросил, — сказал я. — Я пытался вспомнить один город и не мог заснуть.

— Вот видишь! — восторжествовал папа.

Мама на него не посмотрела.

— Вы, оба, в постель! — повелела она. — И чтоб я вас не слышала больше этой ночью. Тоже мне, одеваются, носятся взад-вперед как угорелые по коридору посреди ночи!

Она вернулась в свою комнату и хлопнула дверью. Мы с папой отправились в спальню.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— А с тобой? — ответил я вопросом на вопрос.

— Ладно, спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи, — сказал я.

На следующее утро за завтраком мама запретила нам обсуждать ночное происшествие. Герман поинтересовался, в чем там было дело.

— Давайте поговорим о чем-нибудь более возвышенном, — сказала мама.

Перевел с английского
Арам Оганян