ВЕРЕНИЦА ГОРНИЧНЫХ

Оглядываясь на длинную череду горничных, нанятых мамой за годы, проведенные мною в родительском доме, живо вспоминаю десять или двенадцать из них (всего их у нас было сто шестьдесят две, но в память врезались далеко не все). Одна из этих бессмертных — тихоня Дора Гедд, девушка тридцати двух лет от роду, которая открыла пальбу по своему кавалеру, после чего в доме разразился тарарам, с которым мог сравниться только переполох, поднятый в ночь, когда к нам просочился призрак. Никто не знал, каким образом ее любовник, угрюмый автомеханик, проник в дом, зато все в радиусе двух кварталов знали, как он оттуда вылетел. Дора по этому случаю нарядилась в пурпурное вечернее платье и нацепила на себя массу драгоценностей, частично маминых. Стреляя, она выкрикивала что-то из Шекспира (уже не помню, что именно) и гнала ухажера из мансарды вниз. Он добежал до второго этажа и бросился в папину комнату. Именно это вторжение, а не выстрелы и крики, разбудило папу, который всегда спал глубоким сном.

— Выпустите меня отсюда! — вопил потерпевший.

Однажды вечером за мытьем посуды...

И грянули невероятные события, имевшие обыкновение самым зловредным образом сваливаться на нашу семью. К тому времени, когда прибыла полиция, Дора расстреливала каминную решетку в гостиной, а ее воздыхателя и след простыл. К рассвету всё, как всегда, улеглось.

Были и другие. Герти Штрауб — дородная, добродушная, румяная; собирательница поллитровок (как мы узнали впоследствии), заявилась однажды в два часа ночи после танцев и переполошила весь дом, натолкнувшись на мебель и перевернув все верх дном.

— Кто это там внизу? — окликнула ее мама со второго этажа.

— Это я, — сказала Герти, — Герти Штрауб.

— Что ты там делаешь? — потребовала объяснений мама.

— Вытираю пыль, — ответила Герти.

Хуанэмма Крамер была одной из моих любимиц. Ее мать обожала имя Хуанита до такой степени, что присовокупила его первую часть к именам всех своих дочерей. И, помимо Хуаниты, у нее была Хуанэмма, Хуанэлен и Хуангрейс. Хуанэмма была худенькой нервической девицей, жившей в постоянном и небезосновательном страхе перед гипнозом. Она была настолько восприимчива, что однажды вечером в театре, когда на сцене гипнотизировали мужчину, сидевшая в зале Хуанэмма тоже оказалась загипнотизированной, пробралась в проход и принялась издавать такое же кудахтанье, что и подопытный на сцене, которому было внушено, будто он цыпленок. Номер был сорван, и для восстановления порядка на сцену были приглашены ксилофонисты. Однажды ночью, когда наш дом мирно спал, Хуанэмма загипнотизировалась во сне. Ей приснилось, что некто загипнотизировал ее, а потом исчез, не выведя из этого состояния. Все прояснилось, когда наконец полицейский хирург, которого мы вызвали (единственный врач, которого удалось уговорить прийти в три часа ночи), привел ее в чувство, отхлестав по щекам. Дело дошло до того, что любое жужжание или свист, любой сверкающий предмет гипнотизировали ее, и нам пришлось с ней расстаться. Я вспомнил о ней недавно во время просмотра фильма «Распутин и императрица». Там есть эпизод, в котором Лайонел Беримор в роли попа-расстриги гипнотизирует царевича, раскручивая у него перед глазами сверкающие часы. Если бы Хуанэмма сидела в кинозале во время этой сцены, то наверняка загипнотизировалась бы. К счастью, она не видела этот фильм, иначе (Боже упаси) мистеру Беримору пришлось бы переодеться в костюм Распутина и отправиться в путь, чтобы вывести ее из гипнотического состояния. Лучше рекламы не придумаешь, но сколько хлопот.

Прежде чем рассказать про Вашти, фамилию которой я запамятовал, мимоходом скажу о другой нашей белой горничной (Вашти была негритянка). Бель Гиддин отличилась поступком, последствия которого, к счастью, не идут ни в какое сравнение ни с бедламом, вызванным гипнотическими состояниями Хуанэммы, ни с канонадой, учиненной Дорой Гедд. В один прекрасный день Бель намеренно ошпарила себе палец, чтобы проверить, годится ли на что-нибудь обезболивающее средство, купленное ею накануне вечером за пятьдесят центов.

Вашти оказалась почти легендарной особой. Видная, дородная негритянка, она обладала свойством находить любые предметы, утерянные мамой.

— Ума не приложу, куда запропастилась моя гранатовая брошь? — сказала однажды моя мама.

— Да, мэм, — сказала Вашти.

Через полчаса брошь нашлась.

— Где же она была? — полюбопытствовала мама.

— Во дворе, — сказала Вашти. — Должно быть, собака ее туда утащила.

Вашти была влюблена в молодого негра, шофера по имени Чарли, но ее также вожделел собственный отчим, которого никто из нас не видел. По ее словам, он был очень симпатичный мужчина из Джорджии, только бабник; переехал на север и женился на ее матери, лишь бы находиться рядом с Вашти. Ее жених Чарли замышлял убийство отчима, но мы посоветовали ему сбежать с ней в другой город. Но Вашти рыдала, пела гимны и клялась, что ни за что не покинет наш дом. Мы жили как на вулкане из-за вероятности того, что Вашти, Чарли и ее отчим могут в одну прекрасную ночь устроить у нас на кухне разборку. Как-то в полночь я зашел на кухню сварить себе кофе. У окна стоял Чарли и смотрел во двор. Вашти закатывала глаза:

— Вот он идет! Вот он идет! — стенала она.

Отчим, однако, так и не появился.

Наконец, Чарли скопил двадцать семь долларов, чтобы увезти Вашти, но вместо этого однажды сгоряча приобрел револьвер двадцать второго калибра с перламутровой рукояткой и потребовал, чтобы Вашти указала, где живут ее мать и отчим.

— Не ходи туда! — умоляла Вашти. — Не ходи туда! Моя мать такая же свирепая, как отчим.

Но Чарли был неумолим. В конце концов выяснилось, что никакого отчима и в помине нет. Чарли бросил Вашти ради китаянки по имени Нэнси. Он так и не простил Вашти за то, что она лишила его жизнь опасности, которая уже значила для него больше, чем сама Вашти. Впоследствии, когда Вашти спрашивали про отчима или Чарли, она гордо отвечала тоном светской львицы:

— Ни тот, ни другой мне больше не досаждают.

— Вытираю пыль, — ответила Герти

Миссис Дуди, необъятная женщина средних лет, малость помешанная на религиозной почве, влетела в наш дом и вылетела из него как комета. На второй день пребывания у нас, вечером за мытьем посуды, ее обуяла ярость, ибо ей взбрело в голову, будто мой папа — антихрист, и она пробежала за ним несколько кругов вверх по задней лестнице и вниз по передней. Папа спокойно сидел за чашкой кофе в гостиной, когда она ворвалась туда из кухни, размахивая ножом для резки хлеба. Наконец моему брату Герману удалось обезвредить ее куском хрусталя — свадебным подарком мамы. Помнится, мама в этот момент находилась на мансарде в поисках каких-то старых вещей. Когда в самый разгар событий она оказалась на месте происшествия, у нее сложилось превратное впечатление, что это папа гоняется за миссис Дуди.

Миссис Робертсон, тучная и ворчливая пожилая негритянка, которой могло быть шестдесят лет, равно как и все сто, за долгие годы, что она проработала у нас прачкой, озадачивала нас не раз и не два. Она была рабыней на Юге и помнила, как маршировали войска: «сначала толпа в синем, потом толпа в сером».

Мама как-то спросила у нее:

— Из-за чего они воевали?

— Этого, — молвила миссис Робертсон, — я не знаю.

Она постоянно жила в предчувствии чего-то неотвратимого. Помню, как она, поднимаясь из подвала с корзиной белья, вдруг останавливалась как вкопанная посреди кухни. «Чу!» — трубила она своим грудным голосом. Мы все моментально обращались в слух, но так ничего и не слышали. Аналогичным образом, когда она вскрикивала «Смотрите!» — тыча трясущимся пальцем в окно, мы ничего там не видели. Папа неоднократно жаловался, что не выносит миссис Робертсон, но мама ни за что не хотела с ней расставаться. Однажды она нежданно-негаданно вошла в папин кабинет с тазом выжатого белья, когда тот занимался какими-то вычислениями. Папа поднял глаза. Она молча смерила его взглядом. Затем сказала «Берегись!» и вышла. В другой раз, пасмурным зимним днем, она вскарабкалась по лестнице из подвала и ввалилась, тяжко дыша, на кухню. Папа потягивал черный кофе; он пребывал в издерганном состоянии после того, как ему удалили зуб и он большую часть дня провел в постели.

— Там внизу — часы смерти! — прогрохотала пожилая негритянка.

Оказалось, она услышала странное «чирканье» из-за печки.

— Это сверчок, — сказал папа.

— Гм-м, — прогудела миссис Робертсон, — это часы смерти!

С этими словами она надела шляпу и направилась домой; задержалась в дверях, выдержав эффектную паузу, и мрачно предрекла отцу на прощанье:

— Спасенья нет!

После чего он несколько дней не мог прийти в себя.

Остальных наших горничных я так отчетливо не помню, кроме той, что подожгла дом (моя память не сохранила ее имени) и Эдды Милмос. Эдда была немного нелюдимой, но проработала у нас много месяцев, молча и добросовестно выполняя свои обязанности до того самого дня, когда к нам на обед пришли Карсон Блэр и Ф.Р. Гарднер, с которыми папа расчитывал завязать деловые отношения. Вдруг ни с того ни с сего Эдда, подавая первое, грохнула все об пол и тыча дрожащим пальцем в папу, обвинила его в том, что он лишил ее прав на участок земли, на котором построена церковь Св. Троицы в Нью-Йорке. У мистера Гарднера начался один из его «приступов», и весь вечер пошел под откос.

Перевел с английского Арам Оганян