Дмитрий СОКОЛОВ,
сказкотерапевт

Соответствие основных архетипических
сказочных ролей периодам жизни

Чтобы свести многообразие сказок в понятную и психологически адекватную картину, можно задуматься о соответствии архетипических ролей и сюжетов основным фазам жизни. Само такое деление, конечно, сказочно по своей сути, но это «плотная» сказка, глубоко укорененная в нашей культуре и языке. Итак, можно назвать четыре основных периода жизни: детство, отрочество (мне больше нравится «подростковость»), взрослость и старость. В человеческой жизни они различаются, во-первых, средним возрастом; во-вторых, трудоспособностью (можно сказать, что ребенок занят выживанием и игрой, он не трудится; подросток совершает в основном «взрывные» и агрессивные дела по переустройству существующего порядка; взрослый — это самое плодородное и трудящееся существо; и старец опять не трудится, но участвует в делах знаниями).

Понятно, что каждому периоду соответствует определенная сюжетика. Например, героическое путешествие со всей его бурной и восторженной энергетикой добывания молодильных яблок или вызволения Василисы Прекрасной — очень подростковое занятие. Подростку, для того чтобы стать взрослым, необходимо пройти инициацию, совершить подвиг (то есть сделать что-то новое) и получить полового партнера — все это отыгрывается в героическом путешествии и соответствующих сказочных сюжетах. Понятно, что игра — детское занятие, а править королевствами заморачиваются взрослые, а не кто-нибудь еще.

Я хочу предложить такую таблицу, которая носит довольно приблизительный и «предварительный» характер хотя бы в том смысле, что совсем не претендует на финальную или «научную» правоту. Дело скорее в том, что изучение сюжетики гораздо удобнее вести тогда, когда существует доступная человеку модель, в лучшем случае соответствующая его собственным внутренним (обычно бессознательным) построениям. Поэтому я вовсе не готов с пеной у рта доказывать, что, например, архетипическая роль жертвы «относится» к детству. Архетипические роли во многих смыслах вневременны, это просто у нас — у существ, которые временно играются во временных человеков, существуют определенные возрастные представления о том, что и когда прилично и правильно делать: когда играть, когда воевать, а когда думу думать и спускать награбленное.

Вечный ребенок

Это — один из самых любимых мной образов; конечно и потому, что я во многом «сам такой». Он вечно балуется и играет, живет в стране, где вечное лето — в том смысле, что Вселенная представляется ему «дружественным местом», полным неисчерпаемых богатств и возможностей. Он «не парится», по большому счету, ни по какому поводу. Проблемы в окружающем его мире существуют, но они носят локальный характер и являются скорее условиями игры (хотя она может быть очень дикой и страшно захватывающей, так что на время все кажется «взаправду»).

Вечный ребенок ничего не знает о смерти, он неуничтожаем. Я вспоминаю, как на одном семинаре у серьезного психоаналитика вызвал у него просто-таки обиду, когда сказал, что смерти, конечно же, не существует. С точки зрения подростковых и взрослых сюжетов, это чушь, потому что там все крутится вокруг смерти; а такую психологическую установку «взрослому» легко и во многом правильно назвать психологической защитой от экзистенциальной истины. Но Вечный Ребенок взаправду чувствует себя вечным. Вот замечательная маленькая сказка одной веселой женщины.

Превращения Колобка

Колобок катился по лесу, и к нему липли разноцветные листья. Ему встречались разные звери (заяц, змея, кошка и всякие другие), которым очень нравился Колобок, и они откусывали от него по кусочку. Он стал пощипанный немного, но нормально катился. Закатился он под куст, отдыхает, а тут мимо шел Медведь. Медведь не заметил Колобка и наступил на него, и расплющил. И так Колобок стал Плюшкой!

Надя, Москва

Сказка говорит сама за себя: сколько от него ни откусывай, он круглый (то есть целостный), и как его ни плющи, он своей вкусности не теряет. Важно, мне кажется, что герой этого сюжета вовсю взаимодействует с миром — и листья на него липнут, и звери кусочки откусывают. Для контраста вспомните сказку про Малиновый Пирог — вроде бы очень похожий (вкусный и путешествующий) персонаж, но с миром отказывающийся взаимодействовать, прячущийся и убегающий.

Голодный дух

Если «вечный ребенок» представляет «игровую» ипостась нормального ребенка, то «голодный дух» — олицетворение «требовательной» стороны. Эта сторона чрезвычайно озабочена доступом к ресурсам; ее наглядной иллюстрацией является младенец, который плачет, требуя материнскую грудь, да не одну, а обе, плюс чтобы его взяли на руки, да к тому же поднесли к красивой лампе... Список этих требований бесконечен. У нормального ребенка в нормальной семье этот поток требований от окружающего мира наталкивается на нормальные же ограничения, которые не мешают ему через полчаса счастливо играть. Но если представить себе, что существо фиксируется на такой энергетике и отдельная функция обретает черты вечного архетипа, то это и будет архетип «голодного духа», который в буддистских представлениях составляет отдельный мир, подобный мирам людей, богов, животных, демонов.

Наполнить «голодный дух», судя по многочисленным сказкам и историям, можно только любовью — причем той, которую называют безусловной. Ничем из того, чего жаждет и чем набивает себя этот герой, он на самом деле наполниться не может. В этом смысле путь его, как и путь вечного ребенка, бесконечен.

В этой сюжетике много печального, например то, что в человеческой жизни эта самая безусловная любовь «в норме» стоит у истоков жизни (родителей к своему чаду), а если ее там нет, то никакими завоеваниями ее уже нигде не добьешься. Это не значит, что ее во «внешнем мире» нет — просто ее, как и просветления, нельзя добиться насильственным способом. А голодный дух именно на насилии и пожирании живет, поскольку чувствует себя неполным изнутри. Чем больше он рыщет, тем больше его жажда, и тут легко вспомнить древнегреческий сюжет о Тантале, которого так и наказали боги: неутолимой жаждой (при том, что он стоял по колено в воде) и ненасытным голодом рядышком с яствами.

Гусеничка

Жила-была Гусеница. Она жила в маленькой норке под большим деревом. Целыми днями она грызла зеленые листья и была вполне счастлива. Потом она почувствовала, что ей надо окуклиться. Как это сделать, она не знала, и стала еще больше кушать листьев, словно чувствовала, что скоро они кончатся, а силы ей, наоборот, понадобятся. Так и вышло: скоро настала осень, и гусеница не смогла больше вылезать из своей норки, да и листьев зеленых вокруг уже не было. Она стала благоустраивать свою норку, утеплять ее, обивать войлоком и окутывать специальными ниточками, которые выделялись из ее тела.

Но поздней осенью, когда Гусеничка уже в основном все время спала, ее норку разрыл какой-то мальчишка. У него была большая лопата, он зачем-то стал рыть землю под деревом, и за несколько минут от норки, где она так уютно спала, не осталось и следа. Гусеница оказалась на земле, а когда мальчишка увидел ее, он замахнулся лопатой и разрубил ее пополам. Бедной гусенице еле хватило сил спрятаться под корнями дерева, где она залечивала свою рану до самой весны.

Когда пришла весна, гусеница выползла из-под корней наружу. Она так и не смогла окуклиться и, наверное, поэтому так и не превратилась в бабочку или кого-то еще. У корней, где она с жадностью стала поедать молодые зеленые листочки, она встретила очень симпатичную и похожую на нее гусеницу. Может быть, это даже была ее вторая половинка, подумала гусеница, — та, которая получилась, когда их разрубил злой мальчишка. Они познакомились и очень понравились друг другу. Они сделали себе общую норку и стали жить вместе. Целыми днями гусеница с удовольствием лазала по окрестностям и стаскивала все, что могло благоустроить ее новую норку. Она была счастлива.

Потом наступила осень, и гусеница наконец окуклилась. Всю зиму она провела в коконе, а ранней весной превратилась в бабочку. Она вылетела из норки и стала счастливо летать по весеннему лесу. Там было так красиво! Гусеница совсем не сразу вспомнила о своем друге, которого не видела с осени. Она вернулась к своей норке и обнаружила там вторую свою половинку, только та совсем и не думала ни в кого превращаться. От этого Гусенице, то есть Бабочке, стало совсем грустно. К тому же скоро у нее родилась маленькая гусеничка, и ей надо было о ней заботиться. Она очень хотела, чтобы ее половинка тоже стала бабочкой, но та и слышать про это не хотела.

Так прошло несколько лет. Ей нравилось иногда улетать, но она продолжала жить в своей норке и помогать второй половинке делать в ней евроремонт. Но когда ее дочка повзрослела, бабочка совсем затосковала в тесной норке и решила улететь куда глаза глядят. И улетела. Она долго летела по лесу, встречая всяких диковинных зверей, пока не прилетела к огромному дубу. Это был волшебный дуб, очень-очень древний, и под ним, и в нем, и вокруг него жило еще больше зверей, птиц и насекомых, чем во всем лесу. Бабочке очень понравилось жить около этого дуба. Он был как огромный многоэтажный дом, где в разных местах одновременно происходили разные вещи.

Сколько-то времени она прожила у этого дуба, а потом вспомнила про свою семью и затосковала. Она решила слетать за ними и позвать их в эту замечательную страну. Так она и сделала. Ее муж очень обрадовался, когда она вернулась, и согласился отправиться с ней куда угодно. Они вернулись к волшебному дубу и там оба превратились в пчел. Они поселились в середине дуба, в дупле, и стали летать вокруг и собирать душистый мед.

Пересказ сказки
Светланы Пахучей из Минска

Финальный аккорд, конечно, прекрасен: они опять занялись собирательством и накоплением. Как и всю предыдущую сказку. Ничего другого этот архетип не предусматривает, какие бы изменения ни происходили с ним и с миром, его энергия направлена на одно. Зеленые листочки (доллары?), войлок, евроремонт.

Я думаю, что читатель хорошо понимает, что человек, подпавший под власть такого архетипа, совершенно не обязательно занимается накоплением денег или вещей. У меня с детства есть любимый стишок про то, что

Марья Марковна сказала,
Когда я шла вчера из зала:
«Драмкружок, кружок по фото —
это слишком много что-то!
Выбирай себе, дружок,
один какой-нибудь кружок!»
Ну, я выбрала по фото,
Так мне ж еще и петь охота!
И за кружок по рисованью
Тоже все голосовали!

То есть «голодный дух» может «набивать себе утробу» знаниями или впечатлениями не меньше, чем его «материальный» собрат квартиру вещами. Мне как человеку, за последние полгода купившему себе саксофон, деревообрабатывающий станок и вторую печку для обжига керамики, это особенно хорошо понятно.

Трикстер

Трикстер обожает подделываться под героя или жертву. Его главный трюк очень часто лежит за границей придумываемой сказки, как и за границей осознавания. То есть сидит, например, грустная и несчастная женщина, всем своим видом просит помощи, а когда ты к ней подходишь, чтобы помочь, вскакивает и трескает тебя по ушам. И если ты успеваешь разглядеть, кратчайшее мгновение подмигивает тебе, давая понять, что всё нормально, все свои, всё путем. И глядишь — через секунду опять сидит, плачет.

Вот еще свежая зарисовка с семинара. Парень, молодой, симпатичный, рассказывает сказку про Голубой Капюшончик, такой чудаковатый персонаж, грустный ни с чего, друга не защитил, остался одиноким. Потом анализирует ее страшно самокритично, я его аж торможу, и про гомосексуальные наклонности, и про инфантилизм, и про жертвенность и так далее. Внешне все правильно, никаких сопротивлений, сплошное чистое осознавание. И после минут двадцати такой прекрасной работы я ему задаю последний вопрос: «А откуда Капюшончик-то взялся?» (Задание было: сочинить сказку про себя.) А он отвечает, так нежно и певуче: «А вот он!» — и показывает на мое родное сине-голубое пончо, на котором болтается капюшон. Общий хохот, автор доволен. То есть символически все это оказалось как бы сказкой про меня, ведущего группы.

Вот это такой скромный трикстеровский поворот, подвыверт, шуточка. Конечно, бывает гораздо круче.

Жертва

Образ грандиозен по распространенности и, следовательно, по своей силе. Для жертвы в сюжетном смысле важны несправедливые законы мира, согласно которым она страдает. Такая схема, если подумать над ее пресуппозициями, заключает в себе неявные представления о «родителях» (источниках «законов»), причем о родителях «плохих», то есть несправедливых. В эту схему ложатся любые злостные и никудышные демиурги, ограбление вкладчиков времен МММ или пенсии ветеранам (очень маленькие); очень широко распространенные мифы о том, как «меня сломало воспитание, советская школа, загрузила мораль прабабушки» и так далее, вплоть до «трагической судьбы России» и первого грехопадения, после которого все страдают за грехи отцов.

Миф о воздаянии за жертвенность («кто страдал — тому награда») уже не так сильно распространен, но в нем также четко видна родительско-детская система взаимотношений. Часто жертвенность обладает как бы собственной силой и энергетикой, являясь фактически простой и законченной моделью мира: «Мир несправедлив, и я в нем страдаю не по своей вине».

Вот это «не по своей вине» также очень важно для данного мифа, указывая на «скрытых игроков» этой пьесы. Пресуппозиция: вина существует, то есть кто-то кому-то остался что-то должен. Если задуматься, то легко увидеть, кто кому: это «мир» (в лице его ответственного творца — Господа Бога или полномочного представителя — например, родителей) должен что-то главному персонажу — жертве. Большинство жертвенников вершат свой суд внутри, наружу вынося разговоры о маленькой зарплате, болезнях и пр., без конца.

Девочка-подсолнух

Жила-была маленькая девочка, которая боялась спать одна в темноте, но как-то родители ушли, оставили ее спать одну и свет в квартире выключили. Ей приснился удивительный сон, как будто она подсолнух на поле на какой-то далекой планете. Она росла среди других подсолнухов, вначале не задумываясь, кто она и где, а потом постепенно привыкая и понимая. Она вставала на рассвете и поворачивала голову к солнышку, и так следила за ним весь день, а на закате любовалась всем своим полем, собратьями, облаками. У нее постепенно наливалась голова, в которой росли семечки... Но тут однажды в поле появились огромные машины, которые срезали растения и всасывали их в себя. Это были комбайны. Девочка-подсолнух этого не знала, но она с ужасом следила, как такой комбайн приближался к ней. И вот он в одно мгновение срезал ее, отрезал ей голову с семечками и всосал кусочки в свое нутро...

Девочка проснулась в своей кровати, ужасно напуганная. Потом она пошла на кухню, включила там свет и, чтобы успокоиться, взяла со стола кусок сладкой халвы. Она вернулась в комнату, легла в постель и стала грызть халву. И тут... она вдруг в какой-то момент ясно увидела, что эта халва сделана из погибших подсолнухов, из таких же, как она сама в своем сне, и что сейчас она поедает эти подсолнухи.

В ужасе она снова выбежала на кухню. Там она увидела бутылку с подсолнечным маслом — она никогда раньше не задумывалась, почему оно называется подсолнечным, а теперь сразу поняла. Она схватила бутылку этого масла, облила себя и подожгла.

Наташа, Екатеринбург

Жесткая такая сказочка, но редким в ней является разве только то, что девочка в конце действует активно, а не ждет, когда мир сам ее раздавит и съест, — как обычно это делают жертвы. Подкованный нами читатель наверняка заметил родителей в начале сказки — вроде бы и не важные персонажи для сюжета, на сцену почти не выходят, а на деле еще какие важные: всё ведь началось с их нерадения, безразличия и экономии электричества.

Образ нелюбящих родителей в сказках вообще очень часто встречается, следовательно, является для нас культурально очень значительным. Поразительно — ведь из такого сна и понимания единства себя, подсолнухов и халвы можно было бы сделать совсем другие выводы! Принадлежи эта девочка племени нормальных язычников, она соединила бы свой дух с духом подсолнухов, съела бы халву с благодарностью своим предкам-подсолнухам, маслом бы натиралась перед молитвой и посадила бы, например, следующей весною подсолнухи у себя перед домом. Устроила бы родителям истерику, чтобы разрешили всегда держать зажженный свет в ее комнате (потому что девочку тянет к свету, это видно). Если бы да кабы... Но архетип жертвы тянет ее совсем в другую сторону — во тьму, в страдания. Это была горячая девочка, она все стала делать слишком открыто и быстро (так поступала и автор сказки). Чуть-чуть сдержанности и воспитанности — и получилась бы обычная добротная страдающая женщина.