ВЕЧЕРА В ПРИЗЫВНОЙ КОМИССИИ

В июне 1918 года я окончил университет, но в армию меня не взяли из-за плохого зрения, в то время как моего деда не брали из-за преклонного возраста. Он несколько раз подавал заявление о зачислении в армию и всякий раз срывал с себя пиджак, угрожая высечь любого, кто посмеет сказать, что он стар. Досада из-за того, что его не отправляют в Германию (он считал бесполезным отправлять всех во Францию), и переутомление от беготни по городу и от встреч с влиятельными чиновниками в конце концов свалили его с ног. Он хотел командовать дивизией, и его разочарование тем, что его не принимают даже рядовым, оказалось выше его сил. После того как дед слег, его брат Джейк, который был на пятнадцать лет моложе, дежурил у его постели по ночам, потому что мы опасались, что дед может уйти из дому, даже не одевшись. Дед возражал против того, чтобы Джейк присматривал за ним, и считал это глупостью, но поскольку Джейк вот уже двадцать восемь лет не мог спать по ночам, то идеально подходил для таких бдений.

На третью ночь дедушка открыл глаза, взглянул на Джейка и снова закрыл, нахмурившись. И проигнорировал вопросы, заданные Джейком. Около четырех часов утра дед застал брата врасплох — тот крепко спал в большом кожаном кресле рядом с кроватью. Если уж Джейк засыпал, то беспробудным сном, поэтому дед смог встать, одеться, раздеть Джейка и уложить в постель, не разбудив его при этом. Когда моя тетушка Флоренс в семь утра вошла в комнату, дедушка сидел в кресле и читал мемуары У.С. Гранта, а Джейк спал в его постели.

— Когда я спал, он присматривал за мной, — сказал дед, — теперь я присматриваю за ним, когда он спит.

Вполне справедливо.

Мы, помимо всего прочего, не хотели, чтобы дед разгуливал по ночам, потому что раз или два он пригрозил, что отправится в свой родной город Ланкастер и поставит вопрос ребром перед генералом Уильямом Текумзе Шерманом, тоже родом из Ланкастера. Мы опасались, что он попытается поехать туда на самоходной электрической коляске, приобретенной для бабушки. Она на удивление искусно управлялась с ней, разъезжая по городу. Дед был изумлен и несколько раздосадован при виде того, как она садится в свой экипаж и плавно и непринужденно трогается с места. Эта была ее первая техническая победа над ним за пятьдесят лет совместной жизни, и он был полон решимости научиться самостоятельно водить эту коляску. Известный старый кавалерист, он обращался с коляской как с дикой необъезженной лошадью. Он мрачнел и принимался изрыгать проклятия. Он всегда так стремительно запрыгивал в нее, словно она могла из-под него уехать, если он не будет достаточно проворен. В первый раз, когда он попытался управлять коляской, она закрутилась волчком на месте, переехала бордюр, тротуар и выехала на лужайку. Мы пытались уговорить его отказаться от этой затеи, но его дух взыграл.

— Поставьте эту чертову тележку на дорогу! — требовал он.

Мы возвращали тележку на мостовую, и он предпринимал следующую попытку. Дерганьем рычага (чтобы проучить тележку) он приводил ее в круговое движение, и было трудно убедить его успокоиться и не злиться. Ему казалось, что, если ее не сдерживать, она его сбросит. А человек, управлявший в пятилетнем возрасте сноповязалкой, приводимой в движение четверкой лошадей (так он нам говорил), не допустит, чтобы его вышибла из седла какая-то коляска.

Так как заставить его отказаться от идеи научиться управлять коляской было невозможно, мы водили его в парк, где дорожки были широки и немноголюдны, и проводили там час, пытаясь объяснить разницу между управлением конной повозкой и электрической коляской. Он что-то бормотал. Он так и не избавился от мысли, что, когда он садится в машину, она, так сказать, поджимает уши. Тем не менее через несколько недель он научился-таки вести коляску по прямой ярдов сто. Но когда нужно было повернуть, он неизменно резко дергал рычаг и направлял машину на дерево или клумбу. С ним рядом всегда кто-то был, и мы никогда не позволяли ему выезжать из парка.

Однажды утром, когда бабушка собралась отправиться на рынок, она позвонила в гараж и велела прислать коляску, на что ей ответили, что дедушка уже приходил и забрал ее. Поднялся невообразимый шум. Мы позвонили дядюшке Уиллу, он приехал на своем «лозье», и мы пустились в погоню за дедушкой. Еще не было семи часов, и, к счастью, движение на улицах было небольшое. Мы направились в парк, полагая, что дед там пытается сломить дух машины. Один или два ранних прохожих видели высокого седобородого джентльмена, управлявшего коляской и ругавшегося при этом на чем свет стоит. Мы поехали по извилистой дороге и нашли их наконец в четырех милях от городка Шепард. Дед стоял посреди дороги и кричал, а двое рабочих и помощник фермера пытались высвободить задние колеса, которые запутались в ограде из колючей проволоки. Дед был крайне разгневан на коляску.

— Эта сволочь попятилась назад! — сообщил он.

Однако вернемся к войне. Призывная комиссия Колумбуса так и не призвала деда на службу, и в этом им здорово повезло, потому что тогда им пришлось бы взять его в армию. Рассказывали, что впопыхах призвали нескольких то ли восьмидесятилетних, то ли девяностолетних старцев, но вот про дедушку забыли. Он каждый день ждал повестки, но ее так и не принесли. Со мной же дело обстояло совсем иначе. Мне присылали повестку чуть ли не каждую неделю, несмотря на то что я был освобожден от службы сразу же после того, как предстал перед медкомиссией. То ли они никак не могли поверить, что я это я, то ли в записях возникла какая-то канцелярская ошибка. Так или иначе, обычно в понедельник мне приносили повестку с предписанием явиться в среду в девять часов вечера на осмотр. Когда я пришел во второй раз, я попытался объяснить одному из докторов, что меня уже осматривали и освободили от службы.

— Вы для меня всего лишь расплывчатое пятно, — сказал я, снимая очки.

— Я вас вообще в упор не вижу, — огрызнулся он.

Мне приходилось каждый раз раздеваться и семенить по залу в компании трудяг, банкирских сынков, канцеляристов и поэтов. Осматривались наши сердца и легкие, затем ступни и, наконец, глаза. Очередь зрения всегда наступала последней. Окулист подходил ко мне и неизменно говорил:

— С таким зрением вам нечего делать в армии!

— Знаю, — отвечал я.

Через одну-две недели все повторялось, и я опять проходил через ту же тягомотину. На девятый или десятый раз я взял один из стетоскопов, лежавших на столе, и вдруг, вместо того чтобы находиться в очереди призывников, я очутился в рядах осматривавших.

— Здравствуйте, доктор, — сказал один из членов медкомиссии, кивая мне.

— Приветствую вас, — откликнулся я.

Разумеется, это произошло до того, как я разделся. Хотя я мог бы справиться с этим и в голом виде. Я был прикомандирован, точнее, продвинут в легочно-грудное отделение, где начал осматривать каждого, кто проходил через мои руки, таким образом разделив работу со старым доктором Риджвеем.

— Рад вас видеть, доктор, — сказал он.

Я пропускал большинство из тех, кто ко мне подходил, но время от времени выбраковывал одного-двух, чтобы не вызывать подозрений. Я начинал с того, что велел им задерживать дыхание и говорить «ми-ми-ми-ми», но потом я перехватил на себе любопытный взгляд Риджвея. Он, как я обнаружил, велел им говорить «А-а-а», а иногда ничего не велел говорить. Однажды мне попался человек, который, как потом оказалось, проглотил часы, чтобы доктора подумали, будто с его нутром что-то не в порядке (это была обычная уловка — глотали гвозди, шпильки, чернила и т.п., лишь бы освободиться от армии). Поскольку я не знал, что именно полагалось слышать в стетоскоп, тиканье часов поначалу меня не удивило, но я все же решил подозвать доктора Риджвея для консультации, потому что раньше у меня никто не тикал.

— Этот человек, кажется, тикает, — сказал я доктору.

Он взглянул на меня изумленно, но ничего не сказал. Потом он простукал его, прижал ухо к его груди и наконец применил стетоскоп.

— Здоров как бык, — сказал он.

— Прослушайте ниже, — сказал я.

Человек ткнул себя в живот. Риджвей смерил его презрительным взглядом.

— Пусть этим занимается специалист по брюшной полости, — молвил он и удалился.

Через несколько минут к человеку подошел доктор Блайз Баломи и прослушал его, при этом даже глазом не моргнул. На его мрачном лице выражение никогда не менялось.

— Вы проглотили часы, милостивый государь, — сказал он.

Призывник покраснел от неожиданности и стыда.

Я прослужил в призывной комиссии месяца четыре, до тех пор пока не перестали приносить повестки. Покуда я являлся на комиссию, я не мог уехать из города. Даже при том, что я сам проводил медосмотр, я считал, что формально меня не могут привлечь к ответственности за уклонение от призыва. В дневное время я работал рекламным агентом в парке для развлечений, где управляющим служил долговязый и непредсказуемый молодой человек по имени Байрон Лендис. За несколько лет до этого он ради забавы разнес динамитом мужской салон в пристройке законодательного собрания штата. Его любимым развлечением было обдавать спящих людей водой из ведра. Однажды он едва избежал ареста за то, что сиганул с крыши Колумбусской транспортной компании с самодельным парашютом.

В одно прекрасное утро он предложил мне прокатиться на новой крутой и извилистой американской горке «Алый Смерч». Мне не хотелось, но из опасения, что он заподозрит меня в трусости, я согласился. Было часов десять, и в парке никого не было, кроме рабочих, контролеров и торговцев. Мы забрались в одну из продолговатых гондол, и, пока я оглядывался по сторонам в поисках машиниста, который приведет горку в движение, мы покатились. Оказывается, Лендис собирался управлять гондолой самолично. Но выскакивать было слишком поздно. Мы начали забираться на первый крутой подъем и скатились с него, накренясь, со скоростью восемьдесят миль в час.

— Я не знал, что ты поведешь это корыто! — прокричал я ему, а тем временем мы взлетели на арку крутизной шестьдесят градусов и, сделав мертвую петлю, нырнули вниз головой в пустоту.

— Я тоже, — прокричал он в ответ.

Грохот и свист воздуха были ужасающими. Мы с ревом влетели в Пещеру Тьмы, вышли из нее и скатились с Вышки Моногана, получившей свое название в честь механика по имени Моноган, которому пришлось прыгать оттуда, когда он оказался между двумя мчащимися на него гондолами во время испытаний. Хотя наше предприятие окончилось благополучно, оно все же произвело на меня неизгладимое впечатление. Не будет преувеличением сказать, что оно сильно поломало мне жизнь. Из-за него я кричу во сне, отказываюсь ездить по железной дороге, вечно дергаю стояночный тормоз в машине, которой управляют другие, испытываю ощущение птичьего полета, когда ложусь, и в некоторые месяцы страдаю несварением желудка.

Во время своих последних посещений призывной комиссии я ходил туда в качестве призывника, поскольку мне надоело проводить медосмотры. Ни один из докторов, которые так долго были моими коллегами, не узнал меня, даже доктор Риджвей. Когда он в последний раз осматривал мою грудную клетку, я полюбопытствовал, не было ли у него помощника. Он сказал, что был.

— Он был на меня похож? — спросил я.

Доктор Риджвей взглянул на меня.

— Нет, — сказал он. — Тот был повыше ростом.

(Во время осмотра я был разут.)

— Хороший пульмонолог, — добавил Риджвей, — родственник?

Я ответил утвердительно.

Он направил меня к доктору Квимби, специалисту, который обследовал мое зрение уже раз двенадцать или пятнадцать. Он дал мне несколько простых тестов для чтения.

— С таким зрением вам нечего делать в армии! — сказал он.

— Знаю, — ответил я.

Однажды утром, вскоре после последнего медосмотра, меня разбудил колокольный перезвон и свистки. Шум нарастал, ширился и неистовствовал. Наступил День Перемирия.

Перевел с английского
Арам Оганян