Ответ на незаданный вопрос

Какой долгий и трудный путь. Для всех родных он — без вести пропавший. И, наверное, одна только Дарьюшка ждет его — не может не ждать, ведь родилась между ними Любовь, а Любовь всегда жива Верой и Надеждой.

Федор, дрожа от волнения, подошел к знакомой калитке, ловко просунул руку в щель, отодвинул щеколду и ступил на дорожку, посыпанную песком. Всего-то несколько шагов отделяло его сейчас от Дарьюшки, и он вдруг захотел запеть во весь голос ту самую песню, которую пели работники после сенокоса, чтобы Дарьюшка услышала его и вылетела на крыльях счастья из избы.

Он уже готовился запеть, как вдруг осекся... из дверей такого знакомого дома выбежал малыш, за ним другой — мальчик и девчушка, годочков этак по три, не больше. Глазенки у них голубые-голубые, как у Дарьюшки, да и сами во всем в мать пошли.

Сам не свой стоял Федор на тропинке, и холод мурашками бежал по его спине. «Вот оно, значит, как, — пронеслась в голове острая мысль. — Значит, не дождались меня здесь!» Он хотел отогнать от себя эту мысль, но она крепко вцепилась в его сознание и все пульсировала жаркой жилкой, причиняя ему нестерпимую боль.

Малыши, увидев незнакомого дяденьку, замерли на полдороге. Насупившись, они смотрели на Федора и молчали. Первым нарушил тишину мальчонка. Он деловито заковылял к Федору и, не дойдя до него шагов десять, спросил баском:

— А ты чейный будешь?

— Я-то? — усмехнулся Федор. — Я-то сам свой! А вот ты чей будешь?

— Я? — малыш вскинул в удивлении огромные, в полнеба глазенки.

— Я? Я — мамкин и батькин! Мы тут живем!

— Ну и как вам тут живется? — глухо спросил мальчонку Федор, чувствуя, что силы оставляют его.

— Да мы-то хорошо, — деловито пробасил малыш. — А вот у Дарьки зуб выпал. Так она стонала полдня — сил никаких с ней не было!

— Дарька? — хмыкнул Федор. — Это кто ж такая?

— Да вон же она стоит, — ручонка мальчугана указала на сестру, как две капли воды похожую на него. — Она боится к тебе подойти. А так она хорошая. Только вот зуб выпал.

Федору подумалось: «А ведь это могли быть мои дети! Могли...» Он сдавил сердце рукой, зажав в зубах стон и, стараясь сохранить спокойствие, спросил мальчугана:

— А тебя-то самого как звать-величать? Никак, Петруха?

— Да не-е! — мотнул тот головой в ответ. — Я — Федюшка.

Земля пошла из-под ног Федора. Он забыл сам себя в эту минуту. Все чувства перемешались в его груди, и он не знал, где он и что с ним сейчас. Какое-то оцепенение нашло на него, ничего не хотелось, не хотелось никого видеть — вот бы убежать из жизни насовсем, навсегда. Он шел домой долгих десять лет, он так верил в свою незакатную звезду, а она предала его! Вот они — Федюшка и Дарьюшка... Хоть бы постыдилась так называть малых, — так нет же, назвала, как в насмешку!

Федор в злости и ярости махнул рукой, сплюнул на дорожку и, круто повернувшись, хотел уйти. Но тут дверь открылась и на пороге показалась Дарьюшка — та и не та. Какая-то новая, с новым светом в глазах, ставшая еще красивее и милее. Федор аж застонал от боли, пронзившей его сердце. Закачался на месте как подрубленный дуб — вот-вот упадет в песок, захлебнется им.

Дарья, онемев, стояла на крыльце, и по щекам ее стекали слезы. Она молчала — только плакала, тихо и беззвучно. А Федор боролся внутри себя с волнами ярости и гнева. Ему и хотелось обвинить Дарью сейчас при всех, закричать на нее, предавшую их Любовь, перечеркнувшую их святые чувства, и в то же время он не мог сделать этого — он любил ее.

Не устами, но сердцем Дарья прошептала: — Федор! — и земля ушла у Федора из-под ног. Он вдруг разом вспомнил все святое и чистое, что связывало их когда-то с Дарьюшкой, вспомнил ее признания, ее свет, нежность и заботу, и слезы горючей волной подступили к горлу. Вот-вот он закричит что сил: «Дарьюшка! Суженая ты моя! Как же так случилось?» Но волна холодного рассудка накрыла его собой, точно лавина сошла на сердце — и Федор вместо слез сказал грубо и жестко:

— Здравствуйте, Дарья Семеновна! Здравствуйте — и прощевайте!

— Что ж ты тогда убежал, Феденька? Что ж в жизнь-то не вник?

— Мама... Мама... — плакал он беззвучно, чтобы не разбудить домашних. — Вот ты мне, родимая, объясни, что произошло. Я ведь тогда сам себя потерял. Разум оставил. Но что, что было тогда? И что изменилось бы — останься я? Ведь у Дарьи своя семья, муж, дети. А я — без вести пропавший — пришел и жизнь ей поломал. Так, что ли?

— Глупый ты, глупый, Федюшка, — прикрикнула на него вполголоса мама. — Разум, говоришь, оставил. Да не разум ты, а сердце свое забыл. Разум-то при тебе тогда был. Ты разумом все и высчитал. А вот сердце свое забыл. А ведь Даренушка тебя ничем не обидела, не предала — она и до сего дня верна тебе, сыночек

— Да как же верна? — удивленно спросил Федор. — Ведь у нее муж и дети есть... я же сам видел — Федор и Дарья.

— А ты узнал, как эти детушки у нее появились, да кто в доме ее живет? — слезы катились по морщинистому лицу мамы, и она не стирала их. — Слушай, сынок, всю правду о том, как ждала тебя Даренушка и как верна она тебе до последнего дня.

Как ушел ты на войну, так Даренушка и стала ожидать тебя. Мы вместе с ней ждали тебя, Феденька, вместе молились, слезы женские перед Матерью Божией проливали. Когда весточка о тебе пришла, что пропал ты неведомо где, Даренушка не поверила, не приняла ее, сожгла ту бумагу на огне да сказала так твердо: «Жив он, сердцем чую, что жив! И ждать его буду до скончания века!»

И ждала она тебя, Феденька, видит Бог — ждала. Никого к себе близко не подпускала, никаких вольностей не позволяла — замужняя жена, мужа жду. Я смотрела на нее — и только радовалась: добрая какая жена сыночку моему досталась.

Война кончилась, мужики в деревню вернулись, а тебя — нет. Да только Даренушка все ждала, глаз не смыкала, выходила то и дело за околицу, тебя поджидала. А тут как раз проходили через деревню калеки, войной побитые, одному из них шибко худо стало, упал прямо на улице, сердешный. Вот его Дарьюшка в дом и принесла. «Так и так, — говорит, — мама, нужно нам его выходить!» Выходила его, выпестовала, с того света вернула. Ожил мужичок, душой своей малость поправился. А так телом-то был шибко покалечен — места живого не было: без ног, да одна рука — скрученная осталась!

Соседи тогда с жалостью на Даренушку смотрели: «И что это ты этакий груз на себя складываешь? Пусть шляется по миру — где кто корочку хлеба подаст, где кто под крышу свою пустит. Для таких уж жизнь кончена!» Да только Дарья крепкой себя тут показала: «А если, — говорит, — где мой Феденька так же мыкается, без рода, без имени? Нет, бабоньки, я этого бедолагу под крышу нашу приняла — пусть здесь живет. А Феденька вернется — так и он худого слова мне не скажет и калеку несчастного из дома не погонит. Брат у меня на войне погиб — так пусть этот будет заместо брата в доме жить!»

Так и стал жить Тимофей в доме вашем. Чисто жил, ничего худого про него не скажу. По-доброму он к Дарьюшке относился. И ничего такого от него никто никогда не замечал. Боготворил он Даренушку нашу, ровно на икону на нее молился.

— А детки? Детки тогда отчего появились? — не выдержал Федор.

— Да стой ты, нетерпеливый! — оборвала его мама. — Слушай, что дальше было. Время послевоенное больно голодное было: много беженцев по дорогам ходило. Вот как-то раз Даренушка слышит, вроде как кто стучится, вернее, не стучится, а царапается в дверь. Она к двери метнулась: думала — ты! Глядит — а там женщина лежит, в шаль завернулась, тяжело так дышит. Даренушка ее подняла — батюшки! А женщина-то на сносях, вот-вот разродится! Дарья, не долго думая, женщину ту в дом занесла — уж как сил у нее хватило, сердешной, а сама к Федоровне было метнулась, да потом увидела, что самой придется помогать — роды-то идут уже. Так она и приняла мальчика и девочку на руки свои — мать их в родах-то померла, ничем уж не спасли ее, больна была, лихорадило ее шибко. А вот ребятишки выжили. Дарья их на свое имя записала да назвала Феденька да Даренушка. «Так, — говорила, — хоть они соединятся в мире этом, если не будет нам воли с Федором встретиться на земле!»